— Такие же песни, как мы только что слышали? — уточнила миссис Меддип.
— Да, такие, — подтвердил юноша.
— Неудивительно, — сказала миссис Меддип, — что эта песня напомнила вам о ней.
— Да, — кивнул молодой человек и продолжил повесть о своей любви, повесть, которая могла бы быть историей двух мотыльков, ибо они много бродили по заросшим цветами холмам, или, — поскольку чаще всего они встречались вечером, — историей двух сумеречных бабочек, которые вылетают перед самым заходом солнца и, трепеща крыльями, надолго зависают над самыми крупными цветочными чашечками.
И из его рассказа миссис Меддип многое узнала о холмах Норт-Даунс, ибо места, куда он забредал с Розой Тиббетс, молодой человек описывал так подробно, словно девушка каким-то образом их заколдовала, и стройная красота расцветающей в июне наперстянки, таинственная сень тисов, отдаленный звон овечьих колокольчиков, заросли орляка на вершинах холмов и хмельники в долинах были частью ее собственного волшебного очарования. Брок рассказывал, как она шла ему навстречу мимо дивных грушевых деревьев, сплошь покрытых нежными цветами, и не упустил ни одной краски, ни одного оттенка, когда описывал, как они сидели на гребне холма средь вереска, столь редкого в Кенте, и как на мгновение оторвав взгляд от ее лица, он вдруг увидел, что грудка пролетавшего высоко в небе голубя все еще отливает розовым в лучах уже закатившегося солнца.
Для художника-портретиста фон картины чаще всего служит лишь для того, чтобы яснее выразить особенности характера модели, но никто его за это не упрекает; точно так же и для Брока безбрежная живая красота, которую, глядя с холмов на тонущие в сумерках долины, он наблюдал во время этих прогулок, служила лишь продолжением очарования юной темноволосой девушки с красивым голосом — продолжением, которое, как море, разливалось во все стороны и достигало звезд. И если оба замечали изящную красоту гибких плетей вьюнка и роскошную щедрость его крупных цветов, это становилось их общим сокровищем, их общей тайной, словно никто из людей никогда этого не замечал и не паслись на этих склонах травоядные животные, которые так любят ощипывать молодые побеги.
Окажись миссис Меддип человеком хоть в какой-то мере поверхностным и неглубоким, она могла бы высмеять юношу; и если бы обладала она философским складом ума, она могла бы понять, что дважды в своей жизни молодому человеку удалось узреть проблески той великой гармонии, которая, — если бы мы только способны были об этом догадаться, — управляет звездами на их небесных путях; и первый из этих проблесков явился юноше, когда он любовался протяженной панорамой укрытых сумерками холмов, второй же он разглядел в чертах Розы Тиббетс. И сумей миссис Меддип подметить хоть какую-то, пусть неявную, связь между одним и другим, ей открылось бы многое в сидевшем перед ней юноше, но, повторюсь, это было возможно только в случае, если бы хозяйка пансиона была философом. Она же, не обладая умом ни философским, ни поверхностным, выбрала средний путь, и лишь глубоко сочувствовала молодому человеку, не понимая и не постигая ничего сверх того, что для этого необходимо — если для этого вообще необходимо что-то понимать.
А юноша продолжал говорить, и его история могла бы быть наполненной счастьем идиллией июльского вечера, где в благоухающих зарослях шиповника раздаются короткие, похожие на неуверенное журчание фонтанов трели пробующих голос соловьев, где стоит в цвету боярышник, а вершины холмов озарены ясным светом сумерек, тогда как их подножия уже погружены в белесый туман (так с наступлением вечера старые люди натягивают повыше на колени теплые пледы), однако Брок неожиданно замолчал, словно соловьи о чем-то ему напомнили, и вновь согнулся под бременем неведомой печали, и единственным звуком, что раздавался теперь в комнате, был древний шум моря, которое билось о берега и, будто голос самой вечности, шептало что-то неразличимое.
— Что же было потом? — спросила миссис Меддип.
И в ее интонациях было что-то такое, что заставило юношу вернуться к своей повести.
— Роза брала уроки пения, — выдавил он. — В Лондоне. Она ездила туда время от времени… Я знал об этом, но не придавал значения. Мне казалось — она и Лондон настолько не подходят друг к другу, что из этого все равно ничего не выйдет. Мне и в голову не могло прийти, что Лондон способен научить чему-то такую девушку, вот почему я не обращал на эти поездки никакого внимания.
Молодой человек верил, что его Роза была плоть от плоти меловых холмов и мягких вечерних сумерек — тех составляющих великой гармонии, о существовании которой молодой человек, разумеется, не подозревал; он не мог и помыслить, что Лондон способен повлиять на ее будущее больше, чем сам он умел влиять на движение звезд. Играет ли Лондон какую-то роль в этой великой гармонии или воюет против нее, для нашей истории не существенно. Важно то, что юноша полностью игнорировал своего соперника — Великий Лондон, ибо слишком верил своим союзникам: величественным и молчаливым холмам, весне, лету, светлым, нетронутым лесам и очарованию юности. Но в конечном итоге Лондон победил. Город отнял у него Розу. Огромное торжище, что втягивает в себя все самое лучшее, что только найдется на тысячах разбросанных по всей стране ферм, отыскало Розу Тиббетс, натренировало ее голос, придало ему правильный тембр и звучание. И однажды вечером, когда цветки вероники светились у них под ногами, подобно упавшему наземь небу, когда птицы уже вернулись в гнезда, а летучие мыши только покидали свои дупла, Роза неожиданно сказала ему, что будет петь в Лондоне, а потом отправится выступать на континент.
И ее слова настолько противоречили всему, о чем они вместе мечтали, и как представляли свое будущее здесь, на ферме среди холмов, — и столь чуждыми были Лондон и континентальные города густому, сладкому воздуху и тишине окружающих полей, где даже редкие звуки были хорошо знакомыми и безопасными, что ее план показался ему изменой и очаровательному миру, где они так долго бродили рука об руку (если, конечно, он действительно был таким, как его описывал Брок) — и миру, созданному их мечтами. Разумеется, большие города и огромные концертные залы ничуть не напоминают дремлющие в сумерках холмистые равнины, и когда Брок впервые подумал об этом, то пришел в самое настоящее смятение. Он не стал требовать от подруги никаких объяснений; единственное, о чем юноша снова и снова спрашивал ее, это о том, правду ли она только что ему сказала, и, убедившись, что не ослышался, принялся осыпать возлюбленную упреками, которые были такими же горькими, какой казалась ему его неожиданная потеря. Роза вовсе не бросала и не отвергала его, но он вообразил, будто дело обстоит именно так, и эти исполненные глубокой обиды слова были последними, которыми они обменялись.
