Тем временем диктор перестал говорить по-польски, и Брок снова услышал дорогой голос, узнав его по первой же ноте, донесшейся до него через бесконечные мили радиоэфира. Потом какие-то голоса раздались в коридоре и, повинуясь непонятному порыву, который впоследствии он и сам не мог объяснить, Брок торопливо выключил приемник и напряг слух, но голоса уже стихли, словно все необходимое и важное было уже сказано, и он услышал только мерный шум волн. Их могучий ритм баюкал молодого человека, как когда-то баюкали его холмы, чьи голоса столь безмерно далеки от наших суетных забот и волнений, и юноша сидел неподвижно, пока его не вернул к нашей мимолетной, постоянно меняющейся действительности раздавшийся в коридоре подле его двери голос миссис Меддип, которая сказала кому-то весьма решительным тоном:
— У меня тут живет один человек, с которым, как мне кажется, вам непременно нужно увидеться!
И прежде чем Брок успел удивиться, миссис Меддип отворила дверь с торжествующим видом хозяйки пансиона, наконец-то заполучившей такого жильца, какому позавидовали бы не только все ее конкурентки, но и владельцы крупных отелей, и кроме этого в ее улыбке было нечто большее, но что — юноша не успел разобрать, потому что в комнату вошла Роза.
— Привет, Билл, — сказала она.
— Но ведь ты только что пела в Варшаве! — воскликнул молодой человек.
— Я устала от песен, — сказала Роза, — и решила вернуться.
— Но ведь ты поешь в Варшаве сейчас, — горячо возразил юноша.
— Сейчас? — Она улыбнулась, и миссис Меддип, которая стояла и молча слушала, тоже слегка улыбнулась уголками глаз.
— Вот послушай, — не успокаивался Брок, и с этими словами он снова включил приемник, и из динамика тотчас донесся нежный, как флейта, голос, исполненный такого же волшебного очарования, каким полнится для каждого, кто ее услышит, песнь первого дрозда, который в начале апреля — ранним английским утром, перед самым рассветом, — будит звонкое птичье многоголосье.
— Ах, это просто фонограф, — сказала Роза.
— Что-что? — не понял Брок, потому что вместо «патефон» Роза сказала «фонограф», как говорили в заграничных концерт-холлах.
— Запись. Патефонная пластинка, — пояснила она. — Но я устала от всех этих вещей.
— И ты вернулась? — спросил Брок.
— Разве ты не видишь? — рассмеялась Роза. — Вот же я, смотри!..
И миссис Меддип потихоньку отступила в коридор — правда, не настолько далеко, чтобы ничего не слышать (ожидать подобного от хозяйки пансиона было бы, пожалуй, чересчур), но, по крайней мере, юноша и девушка больше не могли ее видеть.
Новая история Белоснежки
Перевод В. Гришечкина
С почтением к памяти братьев Гримм
Многие, разумеется, помнят, что после своего бракосочетания лорд и леди Клинк (для его светлости, кстати, это был второй брак) нередко устраивали в особняке на Гросвенор-сквер* пышные приемы и праздники. Считалось, что бесчисленные вечеринки должны развлекать дочь лорда от первого брака Бланш, однако девочка ложилась гораздо раньше, чем они начинались, поэтому нашлись злые языки, объяснявшие неумеренное увлечение леди Клинк суаре и балами ее легкомыслием — или же извращенным стремлением поглумиться над налогами, которые так характерны для нашей страны. Едва ли стоит напоминать читателю об этих шумных празднествах, кульминацией которых стал грандиозный прием в честь первого выхода в свет Бланш Клинк — событие, которое в обозримом будущем вряд ли будет забыто как в силу гостеприимства леди Клинк, граничащего с расточительством, так и благодаря тому не совсем обычному обстоятельству, что первый бал Бланш состоялся, когда ей исполнилось всего семнадцать*. Впрочем, я немного забегаю вперед, ибо по-настоящему моя история началась за несколько лет до этого события, когда леди Клинк купила граммофон.
Граммофоны год от года становились все лучше, все совершеннее, однако важнейшее для подавляющего большинства людей усовершенствование состояло в том, что эти аппараты понемногу дешевели, так что к 1930 году лучший граммофон, который только можно было достать за деньги году этак в 1920-м, начал стоить столько, сколько десять лет назад стоил самый дешевый образец. А это, собственно, и есть главное для большинства из нас. Но если не слишком увлекаться падением цен на хорошие граммофоны, стремящихся сравняться с ценами на заурядные модели, и обратить внимание на противоположный сегмент рынка, мы обнаружим по-настоящему замечательные машины. Один из таких аппаратов и приобрела леди Клинк. Сомнительно, чтобы кто-либо из домочадцев и слуг леди заметил в граммофоне что-то странное; пожалуй, единственное, что они о нем знали, это то, что леди Клинк частенько бормочет себе под нос:
— Граммофон, дружочек, расскажи скорее,
Кто из нас двоих красивей и нежнее?
Но никто не обращал внимания на эти слова, ошибочно принимая их за поэзию. А леди Клинк включала граммофон, и он негромко говорил или, лучше сказать, выпевал:
— Красивее леди нету на свете!
И это было все.
Все горничные в разное время слышали эти слова, поэтому когда — примерно в то время, когда Бланш начала выезжать в свет, — слова внезапно стали другими, они решили, что леди купила, наконец, новую пластинку.
Вот что услышали горничные в ответ на привычное бормотание леди:
— Самой красивой миледи была,
Но теперь ее Бланш превзошла.
И ничуть не удивительно, что у Глэдис появились веские основания сказать другой горничной: «Похоже, госпоже не слишком нравится новая пластинка».
А несколько дней спустя леди Клинк послала за одним из своих шоферов. Когда он явился, леди приняла его одна в библиотеке.
— Закрой-ка дверь, Клатч, — сказала она и добавила: — Я хочу, чтобы ты отвез мисс Бланш на прогулку.
— Хорошо, миледи, — ответил Клатч.
— Только не привози ее обратно, — добавила леди Клинк.
— Не привозить? — уточнил шофер. Ему и раньше приходилось исполнять некоторые деликатные поручения хозяйки, и он хотел быть уверен, что все понял правильно.
— Нет, — сказала леди Клинк. — Ведь может же произойти с ней несчастный случай…
Клатч не ответил.
— Разве ты не хочешь получать более высокое жалованье? — проговорила леди. Это, однако, был вовсе не вопрос, а просто язвительное замечание. Шофер леди Клинк и без того получал непомерно высокое жалование, поэтому предложение увеличить его еще больше звучало абсурдно.
— Это будет непросто, миледи, — промолвил наконец Клатч. — Я имею в виду работу…
