И холод застывших черт растаял. Веки дрогнули…
— Нет, нет! — Сати цеплялась за сон из последних сил, но он все равно ускользал у нее из рук, утекая потерянными мгновениями сквозь сито. Слезы заструились по щекам, голова упрямо мотнулась из стороны в сторону: — Я не могу проснуться! Я не должна!
Но что толку плакать, умолять? Нити сновидений порвались, и восстановить их не было никакой возможности.
Глаза открылись и тотчас стон сорвался с губ караванщицы:
— Шамаш! Зачем ты разбудил меня! — она с силой сжала кулаки, чтобы затем, в порыве боли и бессилия, стукнуть ими по жгучему снежному покрову.
— Успокойся, девочка, — Гештинанна уже протянула руку, чтобы коснуться плеча смертной, стремясь вернуть в ее душу покой, но…
— Отстань, Гешти! — нервно вскрикнула та, поспешно отстранившись от нее. — Как ты не понимаешь! — повернувшись к богу солнца, продолжала она. — Я не смогла… Я не успела… — она сбивалась, не зная как лучше, как правильнее будет сказать. — Не нашла эту маленькую девочку, Мати! Слышишь! Она осталась там!
Колдун несколько мгновений смотрел на нее, затем медленно повернул голову чуть в сторону, туда, где над спящей малышкой склонились Атен и Евсей.
— Я должна вернуться за ней! — глядя на него полными боли и муки глазами, воскликнула проснувшаяся. — Я должна…
И тут вдруг маленькая караванщица шевельнулась…
— Но… — она, пораженная, моргнула, не понимая, что происходит, почему, как… — Это не возможно… — и вдруг замолчала, вспомнив: "А ведь я вела с собой смертную, такую же юную, как и эта караванщица. И что если… Что если по какой-то причине в теле Мати просыпается та горожанка? Что если…" — Кошмар! — она пришла в ужас. — Что я наделала!
Богиня смерти с осуждением взглянула на караванщицу. Простая смертная не смела так вести с себя с небожителями. То, что она одна из спутниц повелителя небес, не освобождало ее от долга почтения. Впрочем… Задумавшись над произнесенными смертной словами, она уже через мгновение забыла, каким тоном они были сказаны. Главным было другое.
— Объясни! — глаза Кигаль сощурились, взгляд стал цепким, не упуская не то что ни одного слова, но вздоха, мановения ресниц.
— Я нашла во владениях Лаля девочку, сверстницу Мати, горожанку… — начала она, но, видя, что Шамаш поднялся, замолчала, рывком вскочила, не замечая ни слабости в ногах, ни ряби перед глазами. — Нельзя позволять ей проснуться! — и Сати, которая не успела еще в душе расстаться с тем миром, что окружал ее во сне, продолжая считать себя богиней сновидений, бросилась к девочке, веря, что в ее силах усыпить ее вновь. Но ведь в реальности она была целительницей. И спящая очнулась, открыла глаза.
— Мати, дорогая, родная моя! — вскрикнул Атен, бросившись к дочери.
Та в страхе сжалась, глядя затравленным зверком на совершенно чужого ей человека.
— Кто ты? Где я? — сорвалось с ее губ, глаза зажглись огнем жизни, но тотчас погасли. Девочка зевнула. — Я так устала… — это чувство оказалось даже сильнее страха.
Девочка даже не пробовала сесть. У нее не было сил ни на какое хотя бы самое слабое движение. Все, чего она хотела, это вновь заснуть.
— Вот и спи, милая, спи, — прошептал подошедший к ней Шамаш. Он провел рукой над ее головой, словно набрасывая невидимое одеяло. — Возвращайся в свой сон…
— Шамаш… — Атен смотрел на него с непониманием, сомнением, болью. И, все же — без хотя бы тени осуждения. И не только потому, что он, готовый принять любую волю бога солнца, заранее принял грядущее, которое избрал для него и его дочери Шамаш. Как бы ни была сильна его вера, отец просто не смог бы остаться безучастным к происходившему с его девочкой. Хозяин каравана скорее чувствовал, чем видел: что-то не так, что-то нарушилось, дорога пошла не в ту сторону. И нужно остановиться, пока маленькая ошибка не обернулась огромной бедой.
— Но… — Евсей во все глаза, не отрываясь, не моргая глядел на малышку, вновь погрузившуюся в глубокий сон. — Почему? Он повернулся к богу солнца, ожидая… Да что там — требуя от Него объяснений.
— Летописец… — начал колдун, но караванщик прервал его, не дав ничего объяснить.
— Разве Ты не обещал нам помочь?!
— Так было нужно…
Нет, караванщик не ждал от него объяснений, стремясь лишь к одному — высказать все свои упреки.
— Зачем? Зачем Ты вновь усыпил ее?! Еще миг, и все бы закончилось, все беды остались бы позади…
— Евсей, это была не Мати… — тихие слова Атена заставили летописца замолчать, переведя взгляд ничего не понимавших глаз на брата.
— Но… Но кто же тогда?
— Не знаю, — пожал плечами караванщик. Весь его вид говорил: "Какая разница? Главное — это не моя малышка. Уж свою-то дочь я узнаю всегда, что бы ни случилось. И нет ничего, что заставит меня обмануться…"
— Это… Это другая девочка. Горожанка, — воспользовавшись образовавшейся в разговоре немой паузой, проговорила Сати, которая вздохнула с некоторым облегчением, увидев, что девочка заснула, однако продолжала чувствовать внутреннее напряжение, подобное трепету натянутой струны, которой касался холодными перстами ветер. — Я нашла ее в мире сна и… Она была рядом со мной в тот миг, когда мы стали просыпаться… Я хотела вернуться назад, но… — она виновато глянула на бога солнца, прося у него прощения.
— Ты ни в чем не виновата, — проговорил тот, задумчиво вглядываясь в лицо спящей девочки.
— Но я не сделала того, что должна была! — между сном и явью пролегла грань, столь же четкая, как городская черта. Она вновь была простой караванщицей, которую заставляли смущенно краснеть воспоминания о том, что она осмелилась возомнить себя самой госпожой Айей.
Грустная улыбка коснулась губ Шамаша:
— Ты сделала все, что было возможно, куда больше, чем смог бы кто-то другой: вернула в мир яви всех детей…
— Но Мати…! - в ее глазах, голосе была не просто боль, но нестерпимая мука.
— Всех детей, — продолжила начатую Шамашем фразу Гештинанна, — которые могли проснуться.
— А она… — губы Евсея высохли, став во мгновение ока шершавыми, словно старая, грубо выделанная кожа, и мертвенно-непослушными.
— Право же, мне очень жаль, — качнула головой богиня прошлого.
— Но этого не может быть! — воскликнула подошедшая к ним Кигаль, в то время, как сопровождавшая ее Нинти склонилась над последней из спящих. — Шамаш, зачем ты вновь усыпил ее?
— А что я еще мог сделать? — глядя в сторону, прошептал колдун, и, все же, несмотря ни на что, в нем не было безнадежной отрешенности, наоборот, глаза были сощурены, губы сжаты, мускулы напряжены, как у готового к броску зверя. Да, он сделал все, что мог, но это вовсе не означало, что он на этом остановится, и не будет предпринимать ничего, чтобы изменить пусть даже неизбежное…
