Он сидел в своем шатре и размышлял о прошлом величии Рима. В одном бурдюке нашлось немного вина, его хватило чтобы на треть наполнить золотой кубок. Он пил и не чувствовал хмеля. Ему чудилось, что настоящее растворилось бесследно в черном непроницаемом небе, нависшем над лагерем, и теперь оставалось только прошлое, громоздящее одну на другую блестящие победы и бесчисленные ошибки. К будущему хотелось повернуться спиной. Они с Мизифеем так часто говорили о причинах бед, постигших Рим, что он выучил все их разговоры наизусть. Наедине с чашей вина (надо заметить, вино было отличное, фалернское, иного он и не пил) Гордиан подумал, что самая большая беда заключается в том, что год за годом угасают славные древние роды. А крестьяне, прежде готовые защищать свои пенаты, превратились в нищий плебс, которому нечего передать детям, кроме зависти и имени патрона, швыряющего клиентам подаяние. Если время — могучий ствол, то те, кто хранит традиции и гордость предков, — живые волокна этого ствола. Беспощадный рок и людская подлость перерезали их тысячами, и он, Гордиан, — единственное оставшееся в живых волокно. Но разве оно удержит от падения целое дерево? Лишь чудо может вдохнуть жизнь в умирающий ствол… Но для этого надо суметь дотянуться до неба. Гордиан чувствовал, что самую верхнюю точку подъема он уже прошел — там, у Резайны. Именно в тот момент временной поток разделился — теперь он не сомневался в этом. Гордиан вспомнил сон, как он гулял в тени портика с Мизифеем, и мальчик — нет сомнения, его собственный сын — приносил ему шишки… Этот сон уже не сбудется. Никогда. И нет нужды утешать себя тем, что настоящее может быть гораздо лучше…
Он не стал больше пить, а вылил остатки вина на алтарь и долго молился. Но никто не подошел к алтарю, чтобы услышать, о чем молится император. Быть может, он просил мужества. Быть может — чуда… А может, умолял богов поторопить караван с хлебом. Но скорее всего — о том, чтобы еще раз увидеть родной дом и свою жену…
Утром Филипп Араб лично отправился осматривать крепость. Одна из центурий преторианцев увязалась за ним, и гвардейцы принялись орать:
— Будь здрав, Филипп Август…
В одном из крикунов он узнал Кодрата — по шраму, разделявшему лицо на две половины. Когда в воздухе пахнет бунтом, Кодрат непременно вылезает вперед, в другое время его не сыскать — будто в Тартар проваливается, старый плут.
— Надоело, что мальчишка командует нами, — надрывался Кодрат.
— Жрать охота!.. — поддакивали другие.
— Филипп, ты — император!
Араб не одернул их, ожидая, что будет дальше. К небольшой кучке открыто выражающих недовольство никто не присоединился. Подтянувшихся было к преторианцам юнцов неожиданно осадил широкоплечий центурион:
— Хватит орать! Гордиан же поклялся, что скоро хлеб привезут… Коли три дня не можете подождать, так таскали бы жратву на себе… Я прежде таскал — не помер.
— Гордиан хочет переправиться через Евфрат. Мы все там подохнем! — вновь принялся шуметь Кодрат. — А нам обратно в Рим охота.
— Ага, — поддакнул Гавр, — давно Вечный город преторианцы не грабили. Куда как удобно! Гораздо сподручнее, чем топать в Кнесифонт.
Столпившиеся вокруг солдаты захохотали — преторианцев не любили в других легионах за то, что получали они куда больше обычных солдат, а воевали куда меньше и квартировались в столице.
После этой перепалки кричать «Будь здрав, Филипп Август!» перестали. Слова Гавра изрядно охладили гнев многих, и собравшаяся было толпа разошлась.
Филипп проводил хмурым взглядом возвращавшегося в лагерь центуриона.
— Будет время, мы с тобой сочтемся, Гавр… — пробормотал он.
В крепости обстановка была столь же унылая, как и в лагере. Солдаты, хмурые и злые, восстанавливали вал и стены, но работали с неохотой, а кое-кто вообще дремал, расстелив плащ на земле. Центурион, наблюдавший за ними, делал вид, что не замечает лодырей. В таких условиях ни один командир, находящийся в здравом уме, не вздумает пустить в ход розги, чтобы проучить нерадивого солдата, ибо можно тут же очутиться на дне рва с проломленным черепом. Несколько солдат самовольно отправились на реку, чтобы попытаться наловить рыбы.
Но обойти всю крепость Филиппу не удалось — невидимая стена выросла перед ним, и он, наткнувшись на нее, вынужден был отступить. Стена эта была сделана только для него одного — остальные беспрепятственно проходили ее насквозь, не замечая. А перед Филиппом, едва он делал шаг вперед, горячий воздух сгущался и начинал пружинить и гудеть, как медный щит. Араб вынужден был повернуть назад…
Человек в черной хламиде сидел на земле и раскладывал разноцветные камешки. Возможно, камни были полудрагоценными и где-нибудь на рынке в сытой Антиохии за них можно было бы выручить несколько сестерциев. Но сейчас солдаты равнодушно обходили странного человека в черном стороной. Голодных интересовал только хлеб. Когда Филипп поравнялся с сидящим, человек в черном поднял голову, на желтом худом лице глаза вспыхнули, как угли костра под порывом налетевшего ветра. Удивительные глаза — такие бывают только у животных, — черные, круглые, с крошечными белыми серпами белков по краям.
— Здорово ты придумал эту аферу с хлебом, — улыбнулся человек и потянул себя за тощую черную бороденку.
Филипп остановился, глядя подозрительно на незнакомца. Рука его легла на рукоять меча.
— Что тебе надо? — спросил он хмуро и оглянулся, проверяя, не может ли кто-нибудь их слышать.
Преторианцы, следовавшие за ним, отстали — они торговались с каким-то стариком в длинной ярко-красной рубахе и пестрых шароварах. Старик размахивал черными узловатыми руками, щурил то левый, то правый глаз и даже выдирал белые пушистые волосы из бороды в подтверждение верности своих слов. У хитреца где-то было припрятано зерно, и он хотел продать его, но просил слишком дорого.
— Не боишься играть так рисково? — спросил неизвестный.
— Кто ты?
— Я тот, кому ты служишь, — бог Зевулус, и ты поставишь мне алтарь в Риме. Когда вернешься туда в качестве Августа.
— Я уже почти Август.
— Почти… — передразнил Зевулус. — Подводы с хлебом гораздо ближе, чем ты думаешь. И не только хлеб, но и отличное вино. И сыр, и бобы. К исходу третьего дня они будут здесь, как обещал Гордиан, и тогда никто уже не сделает тебя Августом, Араб. Действуй сегодня. Завтра будет слишком поздно.
А упрямый старик все размахивал руками, никак не желая уступать. Кодрат, взъярившись, выхватил меч и всадил его в живот торговцу. Тот выпучив глаза, выдохнул напоследок что-то невнятное и медленно осел в серую дорожную пыль.
