— И вы пытались ее уничтожить. С самых первых месяцев до родов, обеспечивая мне работу, — кривая усмешка расцветила лицо. — Не получилось, да…
Я слушала, как рушится мой мир. Снова и снова. Осколки все падали и падали с беспощадных небес, походя раня до крови, до полусмерти. Ледяная голубизна смешивалась с алым и пропадала в бурых грязных разводах.
— Неужели… Неужели это было так нужно? — шепот, горький шепот несуществующим эхом отдается в голове.
— Нужно! — вторит другой шепот, яростный и убежденный. — Ты не знаешь, что он делал! На его совести гибель миллиардов разумных — на его совести Распад! За это его и из…
Он останавливается, будто с размаху влетает в стену. Поздно. Все уже сказано. И несколько лишних фраз уже не изменят ничего…
— Распад? Как это может быть на чьей-то совести? — поднимаю глаза и встречаюсь с его глазами, в которых бушует стихия огня. Золотые волосы струятся по плечам, рождая свет, близкий риалте. — Кто он, Алан? Кто вы все? Только боги могут управлять умами смертных так. А вы не боги.
— Боги… Их дети… Ты ведь знаешь его отца? А ты знаешь, что он сын темного соланского бога и смертной ременки? А мать? Его мать — Мар, яар Кровавая! Его и его брата. И оба они — копии деда с материнской заносчивостью!
— И Эрик… И Избранная…
— Избранная — всего лишь проводник крови, родной крови. А он… Мать любила его больше других своих детей. Ему было дано место среди Младших темного круга, которых вы зовете темными ангелами. Место и сила! Ему все всегда давалось слишком легко! — ясных, когда-то безмятежно-ласковых глазах горит обида. — Да только в конце концов случилось то, что должно было: он зарвался. И случился Распад. После такого его не смогла защитить даже мать. Его лишили и места, и силы, изгнав в смертный мир и оставив лишь то, что давало возможность выжить. И еще — напоминание, которое не уничтожить ничем. Вычерненные волосы, кожа, и лицо, на котором пропечаталось все уродство его души. Жаль только, что не всей, а по мере вины — половину. Ему даже дали возможность искупить вину, снять с себя наказание! А он…
— А глаза так и остались голубыми… — невпопад, вдруг слетело с моих губ. Я вспоминала. Вспоминала книгу, читать которую отказывалась, вспоминала скупые строки о падшем ангеле, вернувшемся к отцу… «Обгоревшие крылья его были чернее сажи»… Когда-то, сотни лет назад, я думала, что у Филина был горб. А это были крылья… — Его вернули в смертный мир исправлять содеянное? Склеивать то, что сам же и разбил?… Жить среди смертных, изредка навещая отца? А ведь он почти склеил, почти исправил. Да и теперь пытался не допустить повторения пройденного…
Слова гладким бисером струятся между пальцев, нанизываясь на нить того мира, которого я никогда не знала. Сознание струится вслед за словами, легко касаясь тонких струн, прочитывая то, что уже нанизано на них. Вот откуда была та ярость, та боль… Ему ведь больно до сих пор. Было…
— Ким! Все не так. Ты поддалась на эту ложь…
— Алан… Уходи. Уходи, как собирался.
— Ким… я люблю тебя…
Ясные глаза, в которых всегда был свет искренности и правды. Он и сейчас верит во все, что говорит, ни разу не покривив душой. Улыбка, чья ласка согревала в самый лютый мороз. Какая же она бывает разная, эта улыбка… Золото волос и сияние истинного ангела, светлого ангела, ведь он им и является, и в этом нет сомнений. Но…
— Уходи, светлый ангел. Я не вижу между вами отличий.
В глазах печаль — но не слишком много. Мною жертвовали, меня разменивали на долг и честь, на необходимость чужой правды. А значит… Так уж ли я была нужна, нужна безупречному созданию света? Я не имею право на горечь, на сказанное вслух: «предательство». Я предавала себя сама, выстраивая иллюзии на том, чего не знала.
Никто не виноват. Ничто не виновато.
Даже ангел, склонившийся в искреннем сожалении и через минуту уже исчезнувший из комнаты. А может быть, и из мира. Смертного мира.
Горечь легкой пряной дымкой оседает на губах, во взгляде, на сердце. Никто не виноват. Вокруг меня — осколки мира, в котором было понятно все. Осколки цвета неба. И твоих глаз.
Сердце сочится так и не прошедшей болью. Пустотой, которую я тщетно пыталась заполнить.
Лист писчего пластика все так же лежит на столе. Исполненный приговор.
Я предавала себя сама. Я помнила все — и последний взгляд, и слова, и руки, лихорадочно сжимавшие мои пальцы. Ты баловал меня как ребенка, не забыв обо мне даже на Пороге.
Я предавала себя сама. И когда от боли трудно было дышать, я запретила себе думать о том, из-за чего стала возможной эта боль. Из-за чего сердце стало уязвимым настолько, чтобы впустить в себя пустоту.
А еще я предала тебя. И тоже — от боли.
И это страшнее.
Ты не ушел, хотя — мог. Ты, сын богини. Но… Небесные глаза все так же смотрят на меня, а губы шепчут: «Уходи… ты можешь погибнуть…» Ты стоял передо мной на коленях, и я ушла. А ты — нет.
Ничего не изменить, не перекроить хода игры. Никого и ничего не вернуть. И тот последний день… Как хотелось верить…
До крови кусаю губы, пальцы сминают тонкий пластиковый лист.
Ничего не вернуть.
Никогда.
Частые соленые капли усеивают колени никому не нужными слезами.
Ничего не вернуть.
Никогда…
Четыре года спустя.
— Эй! Капитан! — звонкий мальчишеский голос разносится по палубе, и шестилетний карапуз скачет ко мне наперегонки с солнечными зайчиками.
— Что тебе? — щурюсь от уже по-настоящему весеннего солнца, жарко припекающего непокрытую голову.
— Там такая рыбина, ну такая… Капитан! Она светится! Как вы! Можно, я ее с собой заберу?… — синие глазенки горят неподдельным энтузиазмом, маленькие пальчики от избытка чувств возбужденно теребят полу моей рубашки.
— Разрешайте, капитан, иначе он вытрясет из вас душу. Из меня уже вытряс, — темноволосый мужчина, выбирающийся из глубинного разведчика, на миг останавливается, чтобы оттереть пот со лба. — Боги, избавьте меня от детей…
— Осторожней, еще услышат, — блаженно улыбаюсь, подставляя лицо жарким лучам, впитывая их потоки всей кожей. — Что там еще за рыба?
— Вот, — мужчина, смирившись со своей участью, ныряет обратно в разведчик, через минуту выгружая на палубу маленький садок. — Самаркаская солнечная — я посмотрел по справочнику.
— И с чем ее едят? — с сомнением смотрю на невзрачную рыбешку длиной в палец, флегматично повисшую посреди садка.
— Ее не едят. Она светится, — Пешш с не меньшим сомнением смотрит на обескураженную таким вниманием рыбу и неуверенно добавляет: — По справочнику.
