В рундуке, свернувшись калачиком, укрытая его меховой курткой, спала панна Дарина.
Никакие слова, пожалуй, не смогут передать в достаточной мере произошедшее затем. Полковник тормошил домоправительницу, панна Дарина кротко улыбалась; полковник дергал себя за усы и клял на все корки неверного Топилку — без его ведома не обошлось, конечно же, в таком предательском деле, а панна клялась, что ни Топилко, ни Ганна знать ничего не знали, что она сама, все сама решила и сделала.
— Но как же вы могли, панна! — восклицал полковник. — Зачем же вы, чорт бы вас… ох, простите, зачем же вы так со мной поступили? Я ж бы…
— Вы ж бы меня и слушать не стали, пан полковник. А стыдиться мне нечего, в моих словах и неправды-то, если подумать, не было. Сказала, что уезжаю из Манивцов, а вы уж сами решили, что одна… А вышло, что с вами.
Полковник только сопел. Дыхание облачком вылетало из ноздрей.
— Вы… вы куртку-то наденьте, панна, — сердито сказал он. — Застудитесь, не хватало еще.
— Не застужусь, — отвечала панна Дарина. — У меня тут кожушок припасен.
Она подала полковнику его одежду, выбралась из рундука и облачилась в кожушок и в вязаную шапочку с наушниками.
— Ох и хитра вы, панно. Ох и хитра… Это ж надо такое… А вот знаете ли вы, что в вас, простите меня, конечно, но не меньше трех пудов весу… и что лишние эти три пуда аэростат мой не понесет? Я его на это не рассчитывал. Эх, панна, не видать мне из-за вашей глупой выходки Луны. — И полковник сердито стукнул по борту.
— Ну вы и не рассчитывали, — сказала панна ласково. — А я так хотела лететь… с вами… что сама и посчитала по вашим же тетрадкам. И от себя немного добавила.
— Чего вы, горе мне с вами, добавили еще???
— А вот же. — И панна Дарина указала вверх, на светящийся розовым дольчатый купол над «Уточкой». — Я женские курсы закончила, а объем сосчитать да поправки внести дело нехитрое. Вот я все и учла, и шелк, и керосин. И заплатила, вы не думайте.
— Да я и не думаю, — пробормотал полковник и сел на ящик с телескопом. — Я уж и думать не могу, все мысли вы у меня повышибли своими расчетами… да керосином, да женским своим, простите уж меня, коварством…
— А хоть бы и коварства немного пришлось приложить, — отвечала уязвленно панна Дарина, — когда по-хорошему бы я вас не убедила. А вы пересядьте, пан полковник, отсюда — надо же занавески опустить.
— От вы на мою голову аэронавт, — вздохнул полковник. — Не «занавески опустить», а задраить борта, и не дергайте там где ни попадя, я вам сам сейчас покажу…
И они в четыре руки задраили борта, превратив корзину в закрытую гондолу, после чего полковник, все еще время от времени хмыкая и вздыхая, записал в бортовой журнал, что «обследованием снаряжения обнаружена на борту панна Дарина Дроздовецка и зачислена в экипаж на должность (тут полковник чуть было по привычке не написал — „домоправительницы“, но вовремя спохватился) штурмана и второго пилота».
Штурманом панна Дарина согласилась быть с охотою. Она ловко наводила телескоп на неподвижные звезды и на Луну, и от ее голоса, читавшего показания верньеров, у полковника сильно полегчало на душе. «Что за женщина, право», — подумал полковник, и тут гондолу тряхнуло. Панна Дарина вскрикнула: окуляр телескопа ударил ее по скуле.
— Берегитесь! — закричал полковник. — Вот же горе мне с вами, лезьте оттуда, сейчас же, садитесь на пол… Что глаз ваш?
— Глаз в порядке, — сдавленным голосом отвечала панна, покорно садясь на палубу и прижимая ладонь к щеке. — А что это было?
— Входим в полосу ураганных ветров. — Полковнику пришлось повысить голос, потому что за стенками гондолы нарастал вой. Аэростат мотнуло еще раз, и еще, и…
Могучие воздушные потоки, увлекаемые Луной, стягивались на этой высоте в своего рода воронку, и задачей полковника было провести «Уточку» невредимой через полосу бурь неизвестной ширины в центр этой воронки, в «глаз», несмотря на то что снижение плотности воздушной среды ухудшало бы летучесть «Уточки».
— Воздушные массы… — прокричал он, объясняя, — притягиваются Луной… причина еще неизве… неизвестна… Да держитесь же вы там, чтоб вас!
Панна, надо отдать ей должное, держалась. В гондоле было темно, только от горелки разливались дрожащие отсветы; воздух, несмотря на снижение забортной температуры, согрелся и стал тяжелым. Полковник обливался потом, удерживая рули, стараясь не прислушиваться к доносившимся сквозь вой и грохот бури стонам такелажа. Оборвись один-два каната — не страшно, думал он, но если больше? Если нарушится центровка… рухну к чортовой матери… рухнем то есть, нет, нет, надо удержаться… Грыцюк скинул куртку, снял шлем, хотя из-за стенок гондолы то и дело прорывался режущий ледяной сквозняк. Полковник сосредоточил все душевные силы на рулевых тягах и не выпускал рычагов, упираясь всем телом, направляя почти неуправляемую «Уточку» и надеясь, что вот-вот эта чортова свистопляска кончится, потому что же все на свете имеет конец…
И она кончилась, конечно. «Уточку» резко толкнуло вниз, а затем аэростат неуклонно, хоть и медленно стал опять набирать высоту, в залепленных льдом окошках забрезжил свет. И стало тихо. Разумеется, шумела горелка, но по сравнению с ураганом это была тишина. Грыцюк с усилием оторвался от рулей, все мышцы у него ныли; первым делом он отыскал глазами храбрую панну: как она-то, цела?
Панна была цела. Смущенно пряча лицо, она выползла из-под груды рассыпавшихся мелких вещей. Левый глаз у нее все-таки слегка заплыл, руки были исцарапаны.
— Ой, до чего ж вы, пан полковник, на чорта похожи, — тихо, со смехом проговорила она. — И усы у вас, как у того кота, торчат.
— Сами-то, — отвечал полковник, переводя дух, — сами хороши!
И он тоже засмеялся. Чувство облегчения было такое сильное, что они оба хохотали и хлопали друг друга по плечам и по спине, пока до полковника не дошло, что он, по сути дела, обнимает панну. Да и панна тоже смутилась.
— У вас лоб пораненный, — сказала она, отодвигаясь. — Чем бы протереть?
— Подождет, — сказал полковник. — Дайте-ка, посуньтесь, мне надо взять координаты…
До сих пор расчеты не подводили. Создаваемая Луною сила плавно тянула их к Тверди. Полковник долго смотрел в окуляр на полный светлый диск, пока почти все поле зрения не оказалось залито ровным золотым светом. Тем временем панна довольно ловко разложила и расставила все, что было сметено и сорвано с мест, нашла аптечку и уже держала наготове мокрую салфетку и пластырь.
— А себе я что-нибудь железное приложу, оно и пройдет. А к вам другой стороною буду поворачиваться.
