Без договора.
Без определенных условий.
Юго позволил объекту достичь подножия лестницы, сам же спустился быстро, беззвучно и, не снижая скорости, ударил. Длинная игла пробила старый бархат и кожу, вошла в тело глубоко, но лишь затем, чтобы оставить каплю яда.
Объект так и не успел понять, что случилось и почему он не способен дышать.
Упал.
И умер. Как невыразимо печально.
— Свобода. Равенство. И братство! — де Робьер говорил в полголоса, но удивительное дело — его слова набатом отзывались в сердце Меррон. — Есть лишь две силы — народ и его враги. Все те, кто пьют кровь народа, питаются его плотью и уничтожают его…
Она, завороженная речью, смотрела на этого невысокого, но такого яркого человека, в глазах которого пылало пламя грядущих свершений. И думала о том, что есть в мире высшая справедливость, пусть бы и свойственны ей весьма извилистые пути.
— Иные говорят о том, что следует покорно ждать перемен. Однако разве наша покорность не оборачивается детскими слезами? Кровью невинных, которая ежедневно, ежечасно проливается, пока мы здесь…
Здесь — это в гостиной леди Мэй, горячо любимым сыном которой Малкольм де Робьер являлся. Конечно, Меррон сомневалась, что леди Мэй в курсе того, какие беседы ведутся в его салоне, открытом лишь для избранных, но радовалась, что ее саму в круг избранных включили.
Все случилось весьма неожиданно.
В тот вечер она несколько опасалась возвращаться к тетушке, поскольку внимательный ее взгляд всенепременно обнаружит некоторую… неряшливость в одежде. Да и солому, как подозревала Меррон, не удалось всю выбрать. Она приготовилась защищаться, однако Бетти лишь вздохнула и велела заварить мятного чая. Для успокоения нервов. А к чаю — небывало дело! — сама принесла медовые пряники, изгнанные из рациона за исключительную их вредность.
— Такова женская доля, дорогая моя, — сказала она, отщипывая кусочек пряника. — Приходится терпеть… всякое.
Ну кое-что из всякого Меррон готова была терпеть и в дальнейшем. Однако тетушка, почти уже впавшая в меланхолию, которая приключалась с ней периодически, особенно часто под осень, не нуждалась в ответах. А пряники оказались кстати.
Меррон всегда отличалась неприличным для леди аппетитом.
— С другой стороны положение… Мэй, как узнала, что ты договорена и за кого…
…это бы Меррон сама была бы не прочь узнать. Но у Сержанта спрашивать не станет. Назло.
— …сразу вспомнила, что у нее две дочери. И сын. Они тебя ждут завтра.
— Зачем?
— Литературный салон.
О нет, опять обсуждать любовные стихи с трепещущими душами да истомленными сердцами? Меррон никогда не могла понять, почему женщинам полагается восхищаться подобной ерундой.
И ведь тетушка тратилась на эти стишки… а на Медицинскую энциклопедию новейшего издания денег пожалела. Ни к чему девушке читать подобные мерзости на ночь. И вообще неприлично интересоваться подобными вещами.
Интересно, а по договору Меррон положено что-нибудь «на булавки»? Хорошо бы… Сержант, конечно, сволочная зануда, но вряд ли будет следить за тем, что Меррон читает.
— Я обещала, что ты непременно заглянешь…
Меррон заглянула.
И осталась.
В гостиной леди Мэй — те же рюшечки, кружавчики, подушечки и фарфор — читали совсем не любовные баллады. В первый же день хорошо поставленным голосом Малкольм продекламировал новую Декларацию прав человека, а потом поинтересовался, что Меррон по этому поводу думает.
Еще никто и никогда не слушал ее столь внимательно!
Без насмешки.
Без издевки.
Без снисходительности во взгляде, которая означала, что суждения Меррон по-женски глупы. А когда она завершила речь, чуть более сумбурную и эмоциональную, чем того хотелось, сказал:
— Я рад, Меррон, что не ошибся. Сегодня мы нашли еще одного единомышленника.
В литературном клубе состояло семь человек. И Меррон. Из женщин лишь она и сестры Малкольма, девушки строгого и даже чопорного вида, который вводил их матушку в заблуждение. Стоило леди Мэй покинуть свои покои — она тактично не мешала молодежи развлекаться — как в тонких пальчиках сестер появлялись черные мундштуки, а Малкольм извлекал портсигар.
Открывались окна. Зажигались ароматические свечи, от которых у Меррон начиналась мигрень. Однако она терпела. Все ведь терпели, а здесь, в их узком избранном круге, не следовало выделяться.
Меррон курить не пробовала. Она только представляла, каково это — держать горький дым во рту и тем более в легкие пускать. Легкие — очень чувствительный орган. И для вдыхания дыма природой непредназначенный.
Да и… честно говоря, выглядели сестры престранно.
— Зачем это вам? — спросила Меррон, наверное, на третьей или четвертой встрече, когда осмелела достаточно, чтобы спрашивать.
— Свободный человек стоит над предрассудками, — ответили ей. И доказывая собственное утверждение, сестры поцеловались. Не по-сестрински. А потом протянули руки к Меррон: — Присоединяйся.
Когда же она отпрянула, засмеялись очень обидно.
Вообще после сигарет они становились такими странными…
— Они лишь хотят сказать, что любой человек сидит в клетке своих предрассудков, — рядом оказался Малкольм, который был более чем серьезен. — И необходим поступок, чтобы из этой клетки выйти. Нарушь правила один-единственный раз, и ты уже не будешь прежней.
— Тогда я их нарушила.
На свою голову…
— Неужели? — а вот насмешки в его глазах Меррон не вынесет. — Матушка считает тебя эксцентричной, но весьма положительной особой. Говорит, что если ты, несмотря на то, что…
— Некрасива, — Меррон давным-давно смирилась с данным фактом.
— С ее точки зрения. Но ты сумела сделать выгодную партию. И служишь моим сестрам живым примером.
Сестры, позабыв о Меррон, целовались. Все-таки это довольно мерзко. Интересно, а со стороны Меррон, когда целуется, также глупо выглядит? Если да, то жуть…
— Боюсь, эта партия составилась без моего согласия.
Как-то само собой вышло, что Меррон рассказала обо всем, что случилось на балу. И после. И потом еще про суд…
— Обыватели, — согласился Малкольм. — Они видят во всем лишь развлечение. Даже моя мать, чудесная женщина, ограничена. В этом не ее вина, но вина общества, в котором она живет. Это общество давным-давно прогнило…
Он подвел Меррон к окну, у которого дремал Сандерс, молчаливая и совершенно безынициативная личность. Зачем он вообще приходит? Вот Тилли — другое дело. Видно, что он болеет за общее дело.
— Но у него есть шанс измениться, потому что есть ты и я… они…
