Шелуда, недовольно надувшись – хотя куда же круглее? – зашлепал прочь. Сейчас дедка кликнет. Харр даже не шагнул ближе, только криво усмехнулся (и сразу понял – ухмылочка-то вышла прежалкая), коротко бросил, сберегая каждый миг, отведенный им на этот разговор, как он сам себе положил, последний.
– Что, Шелуду приветила? А лгала зачем?
Она и отвечать не стала – глядела спокойно, как облачко в озерную воду, и все.
– От кого?.. – прохрипел он и оборвал себя, потому как почудилось хриплый его полушепот разносится по всему дому. – Скажи: Шелудин кутенок повернусь и уйду, не увидишь и не услышишь…
– Уйди, господин мой, и позабудь меня. И я забуду. Одно только и буду помнить: сына мне бог твой послал.
И она поклонилась – гибко, все еще по-девичьи.
– Выкрутилась, – зло процедил по-Харрада. – Не обессудь, родишь все-таки приду поглядеть, в чью масть сынок пойдет. Не укроешь.
– Золотым он будет, как солнышко земли твоей, о котором ты столько сказывал. Для того гляжу я на платок золотой с утра до вечера, и ночью со мной он, – она разжала кулачок, и с ладошки заструилась полупрозрачная янтарная ткань – ну чисто луч солнечный. – Золотым он будет, и имя ему золотое: Эзерис, что значит…
Шлеп-шлеп – вкатился Шелуда.
Харр потыкал во что-то пальцем, назвал цену какую-то совсем несуразную, круто развернулся на каблуке и вылетел вон.
Эзерис, значит.
А что значит?
К аманту пришел – все из рук валилось.
– Не выспался? – полюбопытствовал Иддс. – Я за тобой посылал – девка твоя открестилась: не ночевал, мол.
– А я ей не подотчетный, – буркнул Харр. – Девок мало, что ли…
– Верно, – хлопнул себя по колену амант. – Тем более что нам с тобой сейчас не до них будет.
Харр постараются изобразить на лице своем готовность к подвигам – как ратным, так и трудовым.
– Луков нагнуть – дело нехитрое, сучьев в лесу вдосталь, – продолжал амант. – А вот с наконечниками для стрел придется туго. Кузня у нас одна, да и та плохонькая, все больше бабью утварь ломаную правит. Для стражей железа покупаем, сам за тем ходил, знаешь. Чтоб новое ковать, надо откуда-то караваи железные получить. В Серый стан больше нельзя, а кроме него, только в Огневой Пади железо из руды вытапливают.
– Опять с караваном пошлешь? – без малейшего энтузиазма предположил Харр.
– Не получится. Караванники поиздержались, до конца лета отдыхать будут. Дорога в Огневище нелегкая. Да и снаряжать караван решают все три аманта, скопом. Что я Лесовому наплету? Он же знает, что железа у меня накуплены. Нет. Пойдешь ты один, вроде как странник или еще того похлеще – подкоряжник, решивший до стана теплого податься. Дом купецкого старейшины я тебе опишу, знак у тебя уже имеется. Поговоришь с ним тайно, подобьешь караван к нам снарядить – аманты ведь с купецкой подначки решение принимают. А в поклажу пусть хлебы железные возьмут, да никому иному, только мне, и без огласки. Понял?
– Что не понять! А чем дорога-то опасна?
– До самых дымов ничего не бойся, а как дымы увидишь – ступай по самому ручью, неглубокий он в верховье-то. Ноги замочишь, зато в ловушку не попадешь. Их вкруг стана нарыто видимо-невидимо, угодишь – сгниешь заживо.
– Ну, обрадовал.
– А ты думал! За дом отслужил, теперь обставу в нем зарабатывай.
Ручей не менялся. Харр шел вдоль него уже третий день, а он все так же ворчал, прижимаясь к серой трещиноватой стене, и кое-где принимал в себя едва уловимые глазом струйки, сочащиеся из-под бархатистого, глубокой зелени мха. Иддс что-то говорил о верховье, но пока на него было что-то не похоже вот так, то расширяясь на золотистых песчаных отмелях, то сужаясь на звончатых пестрокаменных перекатах, он струился с какой-то бессмертной неизменностью, подобно тихрианской дороге, которая замыкалась сама на себя, так что встречались старцы крепконогие, на самом закате своей жизни вновь ступающие по тому отрезку пути, где впервые довелось им сделать свой первый шаг.
Шел он неторопливо. Амант его поспешать не просил, да ежели и наказал бы, Харр больше не расположен был действовать по чужой указке. Тем более задаром. Дом его и так обставят к его возвращению, а больше ему ведь ничего не нужно.
Тем более, если он вообще вернется…
Шальная мысль двинуть из Огневой Пади не назад, а дальше, куда глаз глянет, все чаще приходила на ум. Стрелецкая служба у аманта, почитай, уже налажена; насчет караваев железных он купецкого старейшину улестит, тут уж сомневаться нечего. Вроде бы и все. И снова шагать по едва уловимым тропкам, стремительно прячущим чужие следы под тенетами мокреть-травы, снова ночевать у ручья и слышать его плеск, а не гнусавый храп караульных стражников, и жарить в углях взятого на острие меча головастого рыбьего князя или жирную сударушку-тетерку, потянувшуюся за рассыпанными ягодами – да прямо в силок… Шелковистая сетка всегда была при нем, он углядел в кустах хлопотливую фазанью курочку в скромном пестровато-сереньком оперенье; взмах руки – и сеть полетела на глупую птицу, которая даже не шарахнулась в сторону, а наоборот, ринулась навстречу летящей паутинной тени, раскидывая крылья. Харр схватил добычу, приятно ощутив ладонью тугое оперенье, но рука почему-то помедлила с привычным движением, за которым головка жертвы бессильно свешивалась набок, – дернула нелегкая поглядеть на птичьи глаза, на которые со страдальческой покорностью медленно опускалась дымчатая пленка… И все. Не по воле, не по разуму накатило, жаром бешенства обдало: не должно было быть ТАК. И пока не исправит он по дури мужицкой содеянного, вставать будет из памяти помертвелое лицо, замершее в покорной готовности перенесть муку смертную…
Он осторожно распутал сеть и выпустил фазаночку. Она, припадая на будто бы раненое крыло, неловко заскакала в сторону, приманивая за собой страшного врага, но Харр, уже не обращая на нее внимания, развел ветви раскидистого куста. Так и есть. Гнездо лежало прямо на земле, окруженное еще влажными скорлупками, а страшненькие до тошнотворности птенцы, даже еще не в пуху, а в редкой щетинистой поросли, слипшейся на бесплотном тельце, уже разевали невероятно громадные клювы, исходясь жадным истошным писком. Он, поддернув штаны, присел на корточки и начал их разглядывать с брезгливым любопытством, как в глубоком детстве рассматривал впервые в жизни что-нибудь срамное. В своих бесконечных странствиях гнезд с птенцами он не трогал никогда – другое дело яйцами полакомиться; к человеческим детенышам (а особенно – к своим собственным) с их слюнями, писком и розовыми попками он был снисходительно равнодушен, как и подобает настоящему мужчине, не сующемуся в бабьи дела. И вот теперь, с каким-то недоуменным злорадством глядя в желтковые, прямо-таки выворачивающиеся наизнанку клювы, он не мог поверить: и ради ВОТ ЭТОГО она отказывалась от присужденного ей юностью и красотой женского счастья? Ну, вот и получила. По горлышко. Чего хотелось, на то и налетелось. Рожай. Хоть двойню. Хоть тройню…
