Меняла оказался не чета старейшине – сквалыга, пройдошливый до свербения в носу. Менестрель со знанием дела пересмотрел не слишком изысканный товар, остановил взгляд на головном обруче нежного розоватого тона с редкими угольными узорами; повертев его в руках, вдруг понял, что никакой это не бабий убор, а самые настоящие кружала – и сердце екнуло, точно была у него в руках живая и желанная плоть, а не камень теплый.
– Сколь ценишь? – небрежно спросил он, чтобы не получить в ответ несуразно большую цифру.
Уловка не удалась: меняла заломил-таки.
– Ты что, взбесился? Вот шваркну все об стенку за жадность твою, и пойдешь отсюда с таком!
– Нельзя дешевле, лихолетье грядет…
– Какое еще лихолетье? Не ври. Было, да все вышло. На нас наехали полегли костьми; ледостав осадили – их пчелами бешеными потравили-покусали.
– Ой нет, невдомек тебе, воин-слав, что лихолетье только возгорается, не на земле поднебесной – в умах темных. Еще натерпимся…
– Ты до этого терпения еще трижды дубаря врежешь от своей жадности!
– Коли так, одну деньгу скину.
– Во! Видал? Держи и будь доволен.
Он последовательно предъявил меняле синеную монету, амантову бирку и угольно-черный увесистый кулак. Добавил:
– Да в тряпицу заверни!
Завершив сей торговый подвиг, в обратную дорогу пустился уже не с тем унынием, которое предощущал по пути сюда. Следов каравана, ушедшего ранее, он, однако, не приметил – видно, шли они по иному торговому пути, а ручейная тропка была тайной. Харр на сей раз валандаться не стал, шел споро и управился за два дня и две ночи. Явился прямо к Махиде. Та взревела от радости – было видно, что не чаяла больше увидеть.
– Не реви, дуреха, на то служба. Могу и подоле пропадать, – успокоил он ее не слишком-то приветливо; но было приятно – ишь как ждала. – Только презентов на сей раз не образовалось, всего лишь кружала твоей подружке принес – не хочу, чтоб мы с тобой у нее в долгу оставались.
Махида взревела еще пуще.
– Да чего ты?
– Ты ж сказал: мы с тобой! А я уж думала, кинул ты меня, домом своим обзавелся в стане застенном…
Так. Наболтали.
– Дом не мой, – строго проговорил он. – Амантов. Дело я в нем вершу тайное, и этих моих слов ты даже не слыхала. Усекла? А болтать будешь – Иддс только мигнет, и замажут тебе рот зеленищем…
Это он оплошку допустил – рыдания переменили тональность и грозили затянуться на полночи.
– Уймись и на стол справь. Теперь уходить и приходить буду и вовсе нежданно, и чтоб от тебя ни единого глупого вопроса не следовало. Понятно? Жизнь-то впереди еще длинная…
Она послушно закивала и захлопотала возле очага, размазывая слезы по малиновым щекам. Нечаянно прихватила сажи – по зареванному лику пошли пепельные разводы, как на огневищенской стене.
– Не забудь – Мади покличь, чтоб кружала отдать, – сразу выплыли в памяти жаркие на вид кольца. – И как это вы только подружились, такие несхожие…
– Да выходила меня она, как птенца малого, – с готовностью отозвалась Махида, уже не знавшая, о чем теперь ей дозволено будет с мил-другом говорить. – Мамка моя с лихолетцем сбежала, гулящая она была, я-то ей хуже обузы. Ну, как припасы кончились, я решила по-ейному приработать, да глупая была, неумеха. Тот страж, которого я зазвала, побил меня ногами, а потом заявил, будто он – мой отец родной и хижина, стало быть, тоже его. Выкинул меня. Тут я уже и совсем с голоду скукожилась, в стан поползла – побираться. Тогда-то меня Мадинька и углядела. К себе, ясно дело, меня вести было невместно, но кое-как сюда притащила да по дороге стражей кликнула – ее слушались: рокотанщикова молодая жена, как же! Моего нахальника выперли, а она каженный день еду мне носила, ну прямо как в клювике. Вот и суди, дружба ль это или другое что… А насчет нашей несхожести – так теперь мы, почитай, обе сулящие.
У него рука так и дернулась – приголубить за такие слова.
– Да ты что? – удивилась она. – Когда я в прошлый раз тебе про нее поведала, ты аж вскинулся. Что, поперек горла тебе не к случаю пригулянные, а?
Он засопел, сдерживаясь, – еще начнешь отвечать, брякнешь лишнее. А девка она догадливая. Мадиньке это будет ни к чему.
– А то у нас сказывают, – вкрадчиво продолжала она, – неспроста среди ночи явился Солнечный Страж. Будто понесет от него одна из нашенских…
– Врут. Да и кто его видал, твоего стража-то?
– Его самого не видали, а меч его в ночи непроглядной светом солнечным над всем Зелогривьем лучился.
– Правду говорят, что бабьи языки – что рогатовы хвосты на ветру. Даже если б страж твой невидимый и впрямь прилетал – что ему, другой заботы не было, как здешних девок брюхатить? Вот пустите такой слушок, и поедет он гулять по свету, небылицы на себя наматывая, как перекати-поле. Кому-нибудь может и бедой обернуться.
– А, – беспечно отмахнулась Махида, – у нас уже сколько лет из уст в уста предвещание передают: родится, мол, новый бог. И принесет его неведомый, которого от других отличить легко, потому как будет он черным на белом и под белым. В Лилояне, где козлорогов разводят на шерсть да мясо, для того аманта держат, чтоб всех новорожденных козлят проверять. Ежели родится черный на белых ножках, его сразу в отдельный загон, за тремя загородками. Рожки прорежутся – снова проверка, у кого они белые, того еще пуще стерегут, чтобы, не ровен час, не принесли на спине или там меж рогов бога нового.
– Что, так и пропадает скотина зазря?
– Почему – зазря? Только их черепа и идут на рокотаны, лилоянским амантам большой прибыток.
Харр обсосал последнюю косточку наскоро обжаренного лесного голубя (а фазаночка была бы помясистее!), откинулся на постели. Что, не нагулялся в Огневой Пади? Судя по тому, как пола кафтана топорщится, то – нет.
– А что, Махидушка, – ухмыльнулся он – впрочем, без всякой задней мысли, – не сгожусь ли я тебе заместо Стража Солнечного? А там, глядишь, и за божком новорожденным дело не станет.
Но тут приключилось то, чего он меньше всего мог ожидать: Махида вся трепыхнулась, как утица, из воды выходящая, потом бросилась на колени подле постели и принялась Жарко и липко целовать его руки:
– Как же ты догадался, желанный мой? Я все сказать тебе норовила, да подойду близенько – и испуг берет ты ведь и за Мадиньку не порадовался…
– Ты что городишь? Орешков дурманных накушалась?
– Да каких орешков? В тягости я!
Оп! Не было ни гроша, да вдруг алтын. Сговорились они, что ли?
– И скоро порадуешь? – спросил он без малейшего энтузиазма.
– За Белопушьем, надо думать, так что нам еще миловаться – дней не считано!
Он критически оглядел ее – действительно, со стороны и не подумаешь. У таких, ширококостных, долго еще вся их девичья стать в полной справе. На том и мужья, и родичи дотошливые запросто промахиваются.
