Колесо? Зачем? Ах да, сегодня же день летнего солнцеворота, праздник Яна Купалы, как же она могла забыть? Сегодня хлопцы столкнут в реку с высокого берега горящее колесо, и оно покатится, словно солнце по небосклону. Сегодня девчата будут бросать в воду венки, гадая о суженом. Будут водить хороводы, парами прыгать через высокие костры, петь купальские песни. А потом разбегутся по лесу — искать папоротников цвет, аукаться… прошлым летом на Купалу она и сама с нетерпением ждала вечера, когда среди пышной перистой листвы набухают, наливаются огненным цветом бутоны папоротника. А теперь даже не вспомнился ей тот дивный цветок, открывающий клады чистым сердцам. Вот кабы он помог Митраньку найти — это было бы лучше любого клада!..
Отважно и уверенно направилась она к Горюнцовой хате — мимо стайки балагуривших девчат, мимо Доминики, что брезгливо подалась в сторону, мимо Даруньки, которую задела взметнувшимся краем паневы. Вслед ей понеслись смешки и глумливый шепот:
— К солдату своему побежала, не иначе!
— Верно. Мало ей было, не распробовала!
Но Леся не слышала их. Она не помнила, как добежала до хаты, как перепрыгнула через низкий перелаз, как оказалась у самых дверей. Слышала, как узнавший ее Гайдук залился приветственным лаем, но ей было не до того.
Дверь в сени оказалась запертой изнутри; такого у Янки отродясь не бывало! Что же делать?
— Ясю! Ясю, открой! — закричала она, замолотила в дверь кулачками, и вдруг замерла, услыхав в глубине горницы шаги — но не Янкины, а другие, быстрые и легкие, словно мышка прошуршала по половицам.
Сухо ударила щеколда, дверь приотворилась.
— Ну что ты орешь, как на пожаре: «Ясю, Ясю!»? — сердито проворчал знакомый голос. — Он все равно не слышит.
— Митрась? — ахнула она, не веря своим глазам.
— Нет, святой Петр! — усмехнулся тот.
Но Леся не расслышала неприязненной иронии в его голосе.
— Живой, слава Богу! — еле выдохнула она, кидаясь к нему на грудь. Митрась даже не успел отстраниться — девичьи руки обвились кругом, намертво захлестнули плечи.
— Родной ты мой, жив! — шептала она, целуя его в обе щеки.
— Ты хоть на людях-то не обнимайся, — уже мягче заметил Митрась. — И так уж по селу невесть что про тебя гутарят.
Леся послушно отстранилась, вновь взглянув на него. Он сильно вытянулся за минувший год; теперь он и в самом деле был немного выше ее ростом — худой, нескладный, с длинными руками и костлявой шеей. Губы плотно сжаты. Оливковые глаза смотрят теперь недоверчиво и глухо, совсем как в тот первый день, когда Ясь привел его в Длымь.
— Ну что ты на меня уставилась? — спросил наконец Митрась. — На н е г о взглянуть не хочешь?
Митрась толкнул дверь в горницу, пропуская ее вперед.
Знакомая горница выглядела непривычно темной и печальной. Из красного угла укоряюще и скорбно глянул темный лик Спасителя; печаль и тревога затаились в складках обрамлявшего икону рушника с алой вышивкой и кружевами. Немым укором смотрело черное устье печи, мерцали в полумраке узорные оковки древнего сундука.
Лишь после она догадалась, отчего так темно: это Митрась задернул завески на окнах, чтобы бьющее в глаза вечернее солнце не тревожило больного.
Горюнец лежал на своей кровати, прикрытый до пояса сбившимся одеалом, свесив до полу некогда сильную, а теперь безжизненную, почти уже мертвую руку, продолжавшую, однако, что-то сжимать в темных огрубевших пальцах. Грудь его еще вздымалась, из горла вырывалось хрипящее слабое дыхание, но черты лица уже обрели ту необратимую заостренность, что отмечает тех, кто принадлежит уже иному миру. Смертная печать лежала на его высоких скулах, на тонких крыльях прямого носа, притаилась в ямках запавших щек.
Леся метнулась к нему, порывисто коснулась губами сухого горячего лба, подняла на кровать его руку, тоже пылавшую сухим жаром. Он заворочался, застонал, пальцы его разжались; выпал из горячей ладони бесформенный мягкий комочек. Леся с трудом удержалась от слез, разглядев его: это была та самая ленточка — обтрепанная, побелевшая под солнцем и снегом — та, что когда-то перевивала ее темную косу…
Больной с трудом разлепил тяжелые веки, едва шевельнул пересохшими губами:
— Лесю… Это ведь ты?
— Я, милый, я, — зашептала она в ответ, наклоняясь к самому его лицу.
— Где ты? Не вижу… В глазах темно…
— Да вот же я, вот — рядышком, — вновь заговорила она, погладив ладонью его заросшую щеку.
— Черный демон пришел… Кровь пьет… Помру я, верно…
— Ну что ты говоришь, опомнись! Нельзя так говорить, не смей даже думать…
— Прости меня… если сможешь… Я знаю, нет мне прощения… за то, что я сделал…
— Я простила, Ясю! Я все простила! Только ты живи, не уходи… Я… я не смогу жить без тебя… — тут она по-детски беспомощно расплакалась.
Он слегка пожал ей руку.
— Лесю… Янтари все там же, на окошке. Возьми… Если взаправду простила…
Голова его откинулась на подушки, веки тяжело сомкнулись, и он вновь ушел в глубокое забытье.
Леся медленно перевела взор на мальчика, рассеянно и мрачно смотревшего куда-то поверх ее головы.
— Давно с ним это? — спросила она.
— С ночи… Он вчера мне все рассказал, — добавил Митрась, помолчав. — Так что можешь со мной не стесняться, все я знаю.
Она застыла, ожидая, что он еще скажет.
— И за что же, скажи мне на милость, вы его травите всем селом? И хоть бы кому пришло в дурную голову, что ничего худого он и не сделал!
— Вот и я о том повсюду твержу, — вздохнула Леся. — И хоть бы кто послушал!
— Ты тоже хороша! — бросил Митрась. Глядеть на него гнушалась, словом перемолвиться не хотела.
— Легко тебе говорить! — вновь вздохнула она.
— Зато ему каково нелегко пришлось! Как винил он себя, как судил сурово… Как боялся, что я его судить буду… Он ведь на порог меня не выпускал, к окнам подходить не велел… А когда Хведька герань нашу камнем сшиб — думаешь, я не видел, как руки у него задрожали? Скажешь, из-за герани? Вот уж нет! Он боялся, что я его пытать стану, что они с Хведькой не поделили. А я не стал пытать, и теперь говорю: судить его не за что. Коли хочешь знать, на мне перед тобой грех куда более тяжкий. Суди уж нас двоих, коли на то пошло.
— А что случилось, Митрасю? — не поняла она. — Тебя-то за что судить?
— Есть за что. Я тебя ему выдал, — произнес он медленно и с расстановкой, будто каждое слово давалось ему с огромным трудом.
— Кому выдал? — насторожилась она.
— Яроське…
Это случилось в тот страшный день, когда его, избитого и связанного, привезли в Островичи. Он едва передвигал ноги, в глазах все плыло и качалось — тот самый гайдук, недоброй памяти Стах, что вез его в седле, слишком крепко ударил по затылку. Он мало что соображал, когда его тащили под локти пред ясные очи пана Ярослава — сперва по ступеням, потом по ковровой дорожке — пока, наконец, не швырнули на пол перед креслами, где восседал молодой барин.
