— Когда? Когда придет? — заторопил Митрась.
— Как сможет, так и придет. Ты-то все его в забытье поминал… И еще Аленку какую-то…
Митранькино сердце вновь замерло, пропустив один удар. Вот оно! Значит, и в самом деле говорил он про Аленку в бреду… Стало быть, не врет вражина, и в самом деле подставил он девчонку…
Однако время шло, Аленку в Островичи так и не привезли, и Митрась понемногу начал успокаиваться, но горькая вина так и застряла в сердце острой занозой.
Вскоре Яроська укатил в Варшаву вместе с молодой женой, предупредив, однако, сторожа, что тот «за щенка — головой отвечает!» Гайдуки и дворовые, впрочем, тут же распоясались, разленились, и надзор за ним немного ослаб. Тогда и смог Митрась увидеться с дядей Ваней, но никто — ни дядька, ни дед — не заметили, как он отводит глаза, как низко клонится его голова под грузом неискупимой вины.
Со временем эта вина в нем притупилась, перестала быть столь острой, но продолжала жить, непрестанно отравляя и без того нелегкое существование.
И теперь он со страхом и вызовом смотрел на девушку, ожидая ее беспощадного приговора.
Он сам себе не поверил, когда ощутил по-сестрински нежное прикосновение ее руки к своим растрепанным жестким вихрам.
— И ты из-за этого столько маялся? — услышал он ее голос. — О, Господи!
Он даже не отстранился, пораженный этой нежданной лаской. В наступившей тишине слышалось лишь затрудненное дыхание больного.
— Ты, Митрасю, тут и ни при чем вовсе, — пояснила наконец Леся. — Сама я во всем виновата: по глупости на глаза Яроське попалась. Я тогда в Рантуховичи побежала, к пану Генрику, за тебя просить — а он как раз в гости нагрянул!
— А девка? — перебил Митрась.
— И девку я спрятала, — призналась Леся. — Она мне булавочку свою подарила на память — Яроська меня по ней и узнал. А потом, я думаю, он и прежде о чем-то догадывался.
— Вот оно что! — облегченно вздохнул Митрась.
— Ты ему рассказал? — кивнула она в сторону больного.
— Рассказать-то рассказал, да боюсь, он уже ничего не слышал. Отвечал невпопад, и глаза блестели как-то… не по-хорошему… А ночью совсем ему худо стало: я подошел, лоб ему тронул, а он весь так огнем и горит… И не узнает меня — тебя все кличет… И дышит жутко так: словно кто горло ему сжимает. Худо дяде Ване, Аленушка, совсем худо…
Леся вновь наклонилась к больному, тихонько позвала, но он уже не услышал ее, оставаясь по-прежнему неподвижным — уже не человек, а почти пустая оболочка, из которой медленно уходила жизнь.
— В лес надо сходить, за бабкой Марылей! — сказала она, хватаясь за последнюю соломинку.
— Уж Василь побежал, — откликнулся Митрась — и вдруг резко повернулся к ней, добела сцепив пальцы; Леся увидела его полные боли глаза и беспомощно задрожавшие губы.
— Помрет? — в его голосе не было больше вражды, одно лишь бессильное детское отчаяние.
Что Леся могла ему ответить? Она сама лишь немногим была его старше и так же была растеряна. Однако она собрала всю свою волю, чтобы хотя бы казаться спокойной и не испугать мальчишку еще больше.
— Ты погоди его хоронить: что-то еще бабка Марыля скажет?
В приотворенную дверь медленно просочилась гибким телом серая Мурка — и, словно испугавшись чего-то невидимого, застыла на месте и попятилась с полдороги, встопорщив шерсть на загривке.
Леся насторожилась, глядя на нее, словно о чем-то смутно вспоминая.
— Он еще про коня какого-то рыжего все бредил, — сказал Митрась. — Ушел, мол, конь, не воротится больше, не жить мне теперь на свете… А что за конь, я и в толк не возьму никак…
Есть такой конь, Митрасю, — пояснила девушка. — Каждую весну он возвращается с юга, разгоняет зимние мороки, пролагает весне дорогу. Любая нечисть того коня боится. Я помню, давно еще Ясь мне рассказывал, что коли встать рано поутру, да припасть ухом к земле, то можно услышать бой его копыт. Он все мечтал того коня увидеть. А коли повезет, то и прокатиться.
Голос ее звучал рассеянно и тускло, ибо думала она вовсе не о сказочном коне, а о простой серой кошке, только что заглянувшей в горницу.
«Так о чем же я должна вспомнить, кисонька? — думала она. — Что-то очень важное… Помнится, тогда была зима… Вьюга… Мокрый снег валил валом… И ты тоже была…»
Смутные воспоминания понемногу обретали четкость, выступая из тумана прошлого.
Ей вспомнился давний зимний вечер, когда Митрась умирал от тяжелой горячки. Вспомнился его неподвижный, почти восковой профиль на суровой наволочке, закрытые глаза, жесткая бахрома опущенных ресниц. Свои собственные жаркие молитвы… И эта кошка… Да, она сидела тогда на груди у больного мальчика, обернув хвостом поджатые лапки, и взирала на нее с любопытством, но вполне спокойно, без малейшего смятения или страха.
— Глядишь, еще и поднимется, — вдруг раздался из глубин памяти знакомый шамкающий голос. — Кошка сидит — она знает.
Вот оно что! Ну конечно же, не в кошке здесь дело, а в бабке Алене! Она ведь говорила тогда что-то еще, что-то очень важное — про Великий идол. Про дорогу… Сказала: когда приспеет нужда: так вот она и приспела! Сказала: на второго Купалу — и вот он, Купала, на пороге! И дорогу она теперь знает…
На дворе, ворвавшись в ее раздумья, забрехал Гайдук, заглушая своим лаем чьи-то быстрые шаги. Леся выглянула в окошко — через двор, деловито поспешая, мелко семенила лесная ведунья. За ней следовал встревоженный Вася.
— Идут, Митрасю! — кивнула Леся мальчику.
Тот со всех ног бросился отпирать щеколду. В сенях послышался негромкий воркующий голос ведуньи, и в следующий миг она прошествовала в горницу — маленькая быстрая старушка, похожая на рябенькую курочку.
— А, и ты здесь! — мимоходом отметила ведунья, кивнув Лесе, которая сидела на постели больного, снова взяв в ладони его руку.
— Да, я здесь, — откликнулась девушка.
— Не поздно ли? — усмехнулась бабка Марыля, ставя на стол корзинку со снадобьями.
Леся не успела ответить: к постели больного, едва не сбив с ног деловито разбиравшую травы Марылю, метнулся Василь.
— Спит? — спросил он коротко, глядя на запрокинутое лицо друга и его смеженные веки.
Девушка молча покачала головой.
И тут Васю покинули последние остатки выдержки. В отчаянии затряс он друга за плечи, да так, что голова его послушно мотнулась из стороны в сторону.
— Ясю, очнись! Яська, ты меня слышишь? Это же я, Василь! Очнись, кому говорю! Не смей, не смей уходить, слышишь?..
— Оставь, хлопчику, этим его не воротишь, — остановила ведунья, и голос ее прозвучал обыденно и словно бы равнодушно.
