— Попа к нему звали? — меж тем продолжала она расспрашивать. — Свечу-громницу жгли?
— Как же я мог? Нет!., - выкрикнул Митрась.
Хотя и без того было ясно, что ничего подобного не было: в хате не пахло ни ладаном, ни воском.
— Ну так хорошо сделал, — похвалила бабка Марыля. — Не то бы ты его точно похоронил.
— А теперь?.. — в голосе мальчика встрепенулась надежда.
— Теперь — не знаю, — ответила старуха. — А вот это вам зажечь бы не мешало, — она выложила на стол огромный полотняный сверток. В этом свертке оказался целый ворох каких-то сухих стеблей, оплетенных бурыми нитями тонкой засохшей листвы, сильно походившей на сушеный укроп.
— Что это? — спросила Леся.
— Горицвет — трава воскрешения. Каждый год он умирает, а весной вновь из темных земель в нашем мире воскресает. Так бы и Ясю нашему воскреснуть, сила у этой травы немалая, да боюсь, и ее не достанет…
— Отчего же? — перебил Митрась.
— Дело тут непростое, родные мои, — вздохнула Марыля. — И началось оно не вчера. Уж сколько пересекалась я с этой его бедой, да все не хотела в нее вступать — боялась…
— А он не боялся — и жил! — гневно возразил Митрась.
— Ты погоди, — мягко остановила его ведунья. — Я вам все по порядку расскажу.
Было это давно. Ну, Алеся тогда совсем девчонка была малая, а ты, Василю, верно, помнишь, как по младости, по глупости искал наш Ясь путь к Великому идолу.
— И я помню, почему же один Василь? — возмущенно перебила Леся.
— Ну, а помнишь — так тем лучше, — примиряюще заверила старуха. — И вот, родные, так вышло, что на ту пору путь к тому идолу знали у нас лишь двое: бабка Алена — да, и для меня она была уже бабкой, — да тезка твой, дед Василь. Он-то и указал Янке путь. Не следовало того делать, Василь и сам это понимал, да ведь и Янку все знали: по-другому он бы и не унялся! Рано ли, поздно ли, а доигрался бы до беды.
Да все равно беда их настигла: потревожили они черное зло, что дремало там же, поблизости. А Великий идол так и не проснулся. Что стало с дедом Василем, вы все знаете: его убили в лесу гайдуки. После того лишь Янка знал путь к идолу. И черный демон про то знал. Он не убил его сразу, нет. Он губил его медленно, годами. Вот уже девять лет лежит на нем проклятие черного рока. Я всегда журилась, на него глядя: такой хлопец — что лицом, что статью, что всей породой, ну без единого изъяна — а судьбы ему не будет, не допустит черное зло.
А как долго он с тем злом бился! Другой на его месте давно бы ноги протянул, а он теперь только сдавать начал. Верно, совсем уже сил не осталось…
— Кабы я мог своей силой с ним поделиться! — воскликнул Митрась.
— Так ты уже и поделился, — ответила старуха. — Ты немалую долю той беды на себя принял. Помнишь, той зимой, когда ты под лед провалился? Я ведь оттого и боялась тогда тебя пользовать, что знала: не простая у тебя горячка. С простой я и управилась бы запросто. Бабке Алене под силу оказалось, да и ей дорогую цену заплатить пришлось. И ему, — она кивнула на лежавшего без памяти Горюнца, — я помочь не могу. Не побороть мне черного зла, не достанет на то моих сил.
Ведунья умолкла, и в наступившей тишине все опустили глаза. И вдруг в этом молчании четко и ясно прозвучал Лесин голос:
— А ведь есть управа на черное зло!
Старуха обернулась к ней, в глазах мелькнуло радостное изумление.
— Вот! — указала она на девушку. — Я-то все маялась: догадаешься али нет?
— Ведь о н может помочь, правда, бабунь? — продолжала Леся. — Е м у ведь по силам черное зло побороть?
— По силам, горлинка, — вздохнула старуха. — Иное дело — захочет ли? Он ведь и без этого помог бы Ясю твоему, кабы тот не замыслил дела недоброго.
— Так ведь не сделал же ничего! — запальчиво перебила Леся.
— Сделал — не сделал, а беде руки развязал. Так что — велика ли разница?
На какую-то минуту девушка замолчала, словно собираясь с мыслями и волей; затем, приняв решение, объявила:
— А если… если я сама е г о попрошу?
Старуха поглядела на нее все с тем же изумлением и покачала головой.
— Отсюда — не попросишь, толку не будет. Т у д а идти надо.
— Я пойду, — сказала она твердо.
И тут, испугавшись, подскочил со своего места Василь.
— Да ты что? Куда это ты пойдешь? Окстись, ночь на пороге!
— Ночь не простая — купальская, — напомнила ведунья. — Волшебная ночь. В эту ночь небо с землей говорит, клады светятся, врата растворяются.
Никто, кроме Леси, не понял ее до конца.
Василь меж тем продолжал горячиться:
— Ишь, чего выдумала! На ночь глядя она пойдет через топи! Мало нам с Янкой беды — не хватало еще, чтоб ты в болоте сгинула!
— Я с тобой пойду, — вызвался Митрась.
— Нет, я! — отстранил его Вася. — Коли уж этой скаженной так идти приспичило, так хоть я за ней пригляжу…
— Вам обоим там делать нечего, — остановила их бабка Марыля. — При вас о н и говорить с ней не станет. Ее это дело, она и должна его сделать, и не должно быть при том чужих. Ступай же, дочка, пора тебе собираться в дорогу. Да и мне время подходит: купальские травы собирать. Так помните, хлопцы: как стемнеет, да звезды в небе затеплятся, зажгите горицвет.
В сенях она придержала Лесю за локоть.
— Так ты все помнишь: куда идти, что надеть?
— Помню: рубаху белую да венок зеленый, рутовый.
— Обереги не забудь, — прошептала старуха.
За перелазом они расстались: ведунья направлялась прямо в лес, а девушке нужно было еще зайти домой — переодеться.
Старикам она решила ничего не говорить, а поскольку все девушки для купальских игрищ надевали длинные белые сорочки и распускали волосы, то Юстин с Тэклей, видя подобные ее приготовления, ничего не должны были заподозрить.
Но в хате, словно на счастье, никого и не оказалось: все, видимо уже ушли на берег: поглядеть, как покатят с обрыва огненное колесо.
Леся раскрыла сундук со своим приданым и принялась торопливо перебирать расшитые сорочки, яркие паневы, нарядно украшенные гарсеты, отбрасывая все прочь. Она знала, какая сорочка ей нужна: простая и строгая, девственно белая, без единого стежка вышивки. Именно такая лежала на самом дне ее сундука — длинная, до земли, с просторными белоснежными рукавами, похожими на крылья лебедя. К этой сорочке Леся достала широкую дзягу — белой шерсти, всю в зеленых и красных узорах, с двумя парами лебяжьих пушков, подвешенных к самым ее концам. И, наконец, сторожко оглянувшись, сунула руку за печь и нащупала заветную коробочку, плетеную из бересты, уже затянутую липким прядевом паутины. Обмахнув табакерку от прилипшего к ней запечного сора, Леся открыла крышку — и поневоле зажмурилась от ударившего в лицо света. Тусклые, потемневшие от древности колты праматери Елены теперь горели жарким золотым огнем, а нанесенный на них тончайший узор пылал на золоте огненной филигранью.
