Мария Быкова - Gaudeamus igitur

Он и контролировал. По мере сил; а сил было немало.

Сегодня маячок, хитрым образом установленный у тамошней двери, снова подал сигнал. Это было странно, потому что нынче была среда, а игральными днями считались четверг и суббота. Насторожившись, Эгмонт включил эмпато-взгляд.

Обыкновенно из комнаты исходили вполне логичные эмоции. Азарт, интерес, злость, бешеная радость. Зависть, в конце концов, он привычно просматривал эмпато-слой, в случае чего будучи готов перекрыть адептам магическое поле. Эгмонт отлично знал, что проигравший запросто может колдануть победителя первым, что придет в не шибко умную голову. Добро, если при этом не развалится вся школа.

Но на сей раз там творилось нечто неописуемое.

Не сумев разложить эмоциональный поток на отдельные составляющие — что само по себе было странно, ибо эмпатию Эгмонт и знал и любил, — магистр отключил эмпато-взгляд и прислушался. Игральная комната располагалась двумя этажами ниже его кабинета.

Оттуда доносились какие-то странные звуки. Звуки определенно складывались во что-то знакомое. Двумя словами и одним жестом Эгмонт усилил слух.

Снизу немедленно донеслось:

Пение было хоровое, не слишком-то стройное, зато очень прочувствованное. Оно сопровождалось странными мягкими прыжками, будто заодно внизу отрабатывали какой-то танец.

Пока Эгмонт пытался поверить в то, что услышал, пение прервалось. Знакомый голос — услыхав его, магистр окончательно убедился, что внизу творится неладное, — бодро скомандовал:

— Стоп! Стоп, Хельги, я сказала!.. Ну в общем, лучше, чем в прошлый раз. Но вообще, вы в ритм попадать умеете? Половина классно поет, второй точно мгымбр на ухо наступил!

— А где которая? — мяукнул кто-то, чьего голоса Эгмонт не опознал, но на него тут же зашикали.

— Так. Теперь что касается лягушек. С лягушками уже лучше. Хельги у нас вообще молодец… нет, аплодировать пока не надо, еще рановато… Герцог, слушай сюда! Я понимаю, что ты лягушек видел исключительно жареных и на серебряном блюде!.. Но ты меня тоже пойми, ведь жареные лягушки по опушкам не прыгают! Больше натурализма, естественности там! И непосредственности тоже!.. Ну поехали!..

— Лягушки! Лягушки пошли!..

Послышались те самые мягкие прыжки.

«Ля-ля-ля, ля-ля-ля-а, Ля-ля-ля, ля-ля-ля-а-а!!!» — остервенело выводили порядком уже охрипшие голоса.

Эгмонт выключил дополнительный слух, от изумления даже забыв воспользоваться более экономичной формулой. Несколько секунд он просто сидел за столом, пытаясь прийти в себя. В ушах слегка звенело в ритме песенки.

На всякий случай захватив с собой пару накопительных амулетов, он вышел из кабинета и, закрыв дверь на ключ, отправился вниз.

Мы репетировали уже на пятый раз. Получалось все лучше и лучше, народ даже начал попадать в ноты. Генри Ривендейл, поняв, что терять ему нечего, обнаружил чудеса артистизма и отличное знание зоологии. Особенную натуралистичность образу придавал зеленоватый оттенок герцоговой физиономии. Видно, он представлял, что именно скажет ему герцогиня-мать, если узнает, как именно ее любимый сын организовал досуг.

Я размахивала шпагой, с каждым взмахом оценивая ее все выше и выше. Рукоять была точно под меня сделана, пальцы смыкались, как им и положено, плотно; запястье почти не устало, хотя я дирижировала уже минут сорок подряд.

Мы находились примерно посредине второго «ля», когда дверь внезапно распахнулась. На пороге стоял Эгмонт.

Повисла мертвая тишина. Все замерли где стояли; подозреваю, что Генри замер бы и в прыжке, но вампир, на свое счастье, успел приземлиться на пол. Хор застыл с открытыми ртами, я — с поднятой шпагой.

Эгмонт молча смотрел на нас с порога. Глаза у него были не то чтобы квадратные, но очень к тому близко. Это был первый раз на моей памяти, когда магистр не знал, что ему сказать.

— И… и как это следует понимать? — наконец выдавил он.

— Мы… — вякнул один из близнецов. — Мы тут…

— Мы… — пришел ему на помощь второй. — Мы здесь…

— Занимаемся самодеятельностью, — вышла я наконец из ступора. Все лица синхронно обратились в мою сторону. Подумав, я опустила шпагу и застенчиво спрятала ее за спину. — Понимаете, магистр Рихтер, у нас репетиция…

— Репетиция? — со странной интонацией переспросил Эгмонт.

— Ну да, репетиция. — Я решила, что повторить не помешает. Вид, по крайней мере, у магистра был соответственный — такой, словно его стукнули по голове чем-то тяжелым. — Репетируем, повторяем, усваиваем… Даже, пожалуй, немножко закрепляем, — добавила я, подумав, что последнее слово должно показаться ему знакомым.

— Вот как, — с тем же странным выражением протянул Эгмонт. Он медленно обвел взглядом всю комнату: сгрудившийся хор, давно уже потерявший очертания правильного квадрата и не тянувший теперь даже на плохонький параллелограмм, Хельги с Генри, застывших в очень странных позах в середине, близнецов аунд Лиррен с серебряными колокольчиками в руках (за ними братья бегали в свою комнату). Взгляд остановился на мне, гордо стоявшей посреди стола, и я порадовалась, что уже убрала шпагу за спину. Иначе за рассудок магистра лично я бы не поручилась. — Ладно, не буду вам мешать…

Он вышел и осторожно закрыл за собой дверь. Я немедленно возгордилась — ха, кто еще похвастается, что ввел в такой ступор магистра боевой магии?

— Продолжаем! — жизнерадостно приказала я, заметив, что народ уже начал приходить в себя. — Раз-два-три… Ну начали!..

Хор грянул. Я привычно взмахнула шпагой.

Эгмонт Рихтер, стоявший за дверью, поймал себя на том, что прищелкивает пальцами в такт мелодии. Он потряс головой, избавляясь от наваждения, буркнул под нос «мрыс эт веллер!» и, не оборачиваясь, быстро пошел обратно в свой кабинет.

А за спиной его гремело торжествующее:

На ходу магистр щелкнул пальцами, отгораживаясь звуконепроницаемой завесой.

Замечено: все хорошее рано или поздно обретает свой закономерный конец. Не знаю, правда, кому конкретно принадлежит это бесспорно истинное наблюдение, но есть мнение, что автор был адептом или — на крайний случай — преподавателем. Потому что из всего хорошего и краткосрочного каникулы определенно являются самым хорошим и самым краткосрочным.