– Он тебя зовет.
«Он», конечно, Джироламо. Это было видно по лицу Модесты. Раздражение вновь колыхнулось в нем.
– Зачем?
Очевидно, таких вопросов не принято было задавать, потому что она не ответила.
Несколько мгновений он смотрел на каменные квадраты двора, пустые теперь, потом сказал:
– Идем.
Когда они вошли в дом, он уже полностью овладел собой.
Комната Джироламо (из тех, что раньше была на замке) находилась в самом начале коридора. Модеста пропустила его вперед, сама не вошла. Пространство перед ним было захвачено ярким дневным светом из большого окна, выходящего во двор. Щурясь от солнца, он увидел, что Джироламо сидит у стола. Жестом он пригласил Дирксена сесть.
Дирксен придвинул к себе стул и огляделся – вовсе не из любопытства. Это было ему нужно. Обстановка всегда выявляет какие-то черты личности. Исключения редки. Но это было то самое исключение. Анонимное жилище – не жилище, пристанище. Никаких следов личных пристрастий. Тюремная камера больше говорит о своем обитателе. Вещи в этой комнате молчали, и выделяли ее их обычных комнат в крестьянских домах лишь стопка чистых листов, лежащих на столе, чернильница и перо.
Ничего! Все равно он в более выгодном положении – Джироламо о нем ничего не знает, а он о Джироламо – практически все. И он вспомнил, как в такой же ослепительный день слушал Армина.
– Зачем ты меня звал?
– Но ведь ты же хотел со мной говорить. Только не при всех.
(«Ну, об этом догадаться было не трудно».)
– Почему ты сказал» «Это интересно»?
– Так оно и есть. Сандро описал мне твои действия. Интересно. Во всяком случае, непохоже на наших. Кроме того, обычно я сам нахожу людей, которым я нужен. А ты искал меня. И довольно целенаправленно.
– Да. Искал.
– У тебя есть для этого какая-то особая причина?
Сказать «нет»? Не поверит. И вообще личная заинтересованность выглядит более правдоподобно.
– Пожалуй, есть. – Он начал излагать заготовленную с Армином легенду об отставке. Говорил и понимал – этого явно недостаточно.
– Этого явно недостаточно, – сказал Джироламо. – У такого человека, как ты, помимо служебной неудачи, должны быть определенные соображения.
– Да, конечно. – Дирксен пытался определить, есть ли насмешка в голосе Джироламо, но нет, ничего. – Мне показалось, что ты – единственный человек, который может что-то изменить. По настоящему свободный. И если ты выдерживаешь груз всей этой веры, то еще и сильный.
– Но ты меня ни разу не видел. Тут ты мог бы мне возразить, что для подобных выводов видеть человека необязательно, я бы вставил: «Ты прав», а ты бы продолжал, что, поскольку лично ты не склонен принимать ничего на веру, то решил сам убедиться, действительно ли я и есть тот самый человек.
Именно так и собирался говорить Дирксен, и легкость, с которой Джироламо воспроизвел намеченное развитие беседы, его несколько смутила.
– Ты же всегда всех побеждал.
– Пока что да. – Он опять улыбался.
– Это тебя радует?
Джироламо отрицательно покачал головой.
– Нет? Почему?
– Может быть потому, что в момент победы я уже думаю о другом.
– А чем ты занят здесь?
Джироламо указал на бумагу и перо.
– Собираюсь писать воззвание к жителям Бранки.
– Никогда не слышал здесь ни о чем подобном.
– Правильно. Ничего подобного и не было.
Стукнули в дверь. Вошла Модеста с подносом в руках.
– Я сварила кофе, как ты любишь.
Она поставила на стол кофейник и чашки.
– Спасибо, Модеста.
Он лишь мельком взглянул в ее сторону, но этого оказалось достаточно. Глядя в лицо Модесты, Дирксен понял, что достаточно одного слова Джироламо, даже полувысказанного, и она исполнит все его желания. Предположим, Джироламо и не собирается его высказывать, потому что Модеста – женщина его друга, и все равно, стоит ему только пожелать, только пожелать… Судорога возмущения сдавила горло.
– Что это за история с книготорговцем? – спросил он, когда за Модестой закрылась дверь. Он не мог продолжать диалог в прежнем тоне, а обрывать разговор было никак нельзя.
– А, ты слышал? Пей кофе, пока горячий… Была такая история и такой книготорговец. Клер была его фамилия, а может быть, и прозвище. Приезжий, молодой, с идеей исправления человечества путем приобщения к новейшим знаниям. Знаешь, что он собирался распространять здесь? «Энциклопедию». Весь фургон был у него набит подобной литературой. Я знал, что по многим причинам он ничего не добъется, но переубеждать его было бесполезно. И он поехал по нашим горам со своими книгами. – Джироламо отпил кофе, потом продолжал: – Итак, он не представлял серьезной опасности для властей, но он был против, и этого оказалось достаточно. Армин с ним расправился. тело в пропасть, и книги туда же – как он обычно делает. Впрочем, ты слышал. Я был тогда далеко, и люди сообщили мне слишком поздно. Они и не особенно спешили. Клер так и остался для них чужим, тронутым к тому же…
«Зачем он все это мне рассказывает?»
– Но ведь ты спросил, – сказал Джироламо.
– Чтобы знать. Ведь я…
– Нет, ты не похож на него.
– Что ты собираешься делать в Бранке? Поднять восстание?
– Сейчас – нет.
– А воззвание?
– Об этом мы еще поговорим. Я про то, что нам еще придется придется решать, как связать просвещение и наше дело. Большинство наших думает, что образованные нам ни к чему. Их, в сущности и нет. Исключение составляют такие, как Логан – он был цырюльником. Точнее – лекарем. Но здесь эти профессии не разделены. Или я. В общем те, кто недалеко ушел.
– Ты считаешь себя необразованным?
– Конечно. Я грамотный. Это разные вещи.
– А если и так? Твоим людям ты нужен именно такой. Не образованный, а свободный. Не просвещенный, а удачливый. Не разумный, а…
– …знающий? – Он засмеялся, встал. – Ну, на икону меня не поместишь. Нет, погоди, ты скажешь, что … не в этом дело. Но у иконы есть, – он знаком начертил квадратную рамку, – скажем, границы. А когда я оказываюсь перед границей, я обязательно должен через нее перешагнуть. Разумеется, это не относится к границам, которые я прочертил сам… ,– внезапно он остановился. – Устал? От меня можно устать, правда. Я сам от себя устаю. Хотя ты-то можешь отдохнуть.
– Но наш разговор не окончен?
– Нет. Пока нет.
Перед уходом он еще раз обернулся, чтобы еще раз увидеть это лицо, отмеченное какой-то высшей веселостью, словно порожденной неким тайным знанием о бытии.
Дирксен вернулся на то место, откуда его позвала Модеста, – идти дальше у него не было сил. Сколько они разговаривали с Джироламо? Не более получаса. Мокрая рубашка прилипла к потной спине. Такое ощущение(давно ли он начал руководствоваться ощущениями?), будто долго бежал или лез на отвесную гору. И ведь говорил главным образом Джироламо. Все это было настолько ненормально, нелогично, необъяснимо, что первой его реакцией был гнев на самого себя. Безусловно, он был виноват, поддавшись сперва общей распущенности, а затем общему преклонению. Но всего этого было недостаточно(чьи слова?),чтобы вывести его из равновесия. Неужели… из-за Модесты? Он вспомнил, как она смотрела на Джироламо, и ярость снова обжигающей волной толкнулась в грудь. Да, ему нравилась Модеста. Почему же тогда его совершенно не трогали ее прочные и вполне реальные отношения с Хейгом, а одна только мысль о ее возможной связи с Джироламо доводит до бешенства? Дирксен оставил это, потому что не понимал. Вина его была в другом – он слишком удачно вошел в окружение Джироламо, и недооценил противника, отвел ему в своем сознании определенное место, в которое тот не вмещался. И поэтому ему стало не по себе, когда Джироламо сказал, что должен нарушать границы. Ведь для него самое главное было эти границы установить… нечто в этом духе говорил ему Армин… и еще что-то важное, он не мог вспомнить, что.
