И к Джироламо он пошел спокойно – как иные люди спокойно идут на казнь.
На придавленном к столу – от ветра – листе бумаги читалась первая написанная строка: «Свободные люди нашего края!» Дирксен отвел глаза.
– Что, не так? – спросил Джироламо.
– Ну, – не «братья», не»друзья»…
– Друзья и братья – это уже второе и третье. А свободные люди – первое. Я не согласен с теми, кто главное оставляет под конец. Я говорю о том, чего они ждут. Можно жить без денег, без крова, без любви. Без свободы – нельзя.
– Ты так думаешь?
– А ты?
Он спросил без всякой угрозы или насмешки. Мягко спросил. Но Дирксену почудилась в этом мягкость звериной лапы.
Поколебавшись, он ответил:
– Я не уверен.
Еще недавно он бы без колебаний сказал «нет». По крайней мере, себе.
– Хорошо. Тогда давай подумаем, что ты будешь у нас делать. – И, ободряюще: – Я в скорости собираюсь ехать на Север, но северянин нашел нас прежде.
– Ты хочешь установить связи с Севером? Тебе недостаточно того, что у тебя есть?
– Насчет «достаточно», я, помнится, говорил тебе вчера…Теперь я жду твоих соображений.
– Для этого я должен знать твои планы.
– Сделка? Ты бы мог догадаться, что я не любитель сделок.
– Откуда же мне догадаться? Я ведь не ты, который знает, что собеседник скажет, прежде чем тот раскроет рот.
– Но это же так просто, – сказал Джироламо. – Когда поймешь, как человек думает, то понятно, и что он думает.
И опять то же ощущение опасности. Догадался и…играет? Как сытый зверь… или игрок, прикидывающий очередной ход. Недаром в первое появление Джироламо Дирксену померещилась шахматная доска. Но он-то в фигуру превращаться не собирается!
А может, он все придумал, и за ответом Джироламо ничего не скрывается?
– Однако речь о тебе, а не обо мне. Чего ты вовсе не желаешь. После всего, что сделал. ты разочарован?
«Лучше часть правды, чем сплошная ложь».
– Вернее, я могу повторить – не уверен. Еще вернее – я потерял уверенность. И виной этому – люди, эти твои люди. Чем больше я их узнаю, тем быстрее теряю надежду на достижение моей и твоей цели. Удовлетворенность минутным, неумение думать – допускаю – постоянный голод желудка и плоти не дал им возможности выучиться. Но тогда зачем эта жадность – жалкая жадность? Никто не соизмеряет силу своих желаний с возможностью их осуществления. Все с готовностью судят других, и никто – себя. И эта вера – во что? Если бы в Бога! В бред, в ничто! И с этими людьми ты собираешься достичь свободы? Бессмыслица!
И опять он говорил легко, без усилий, повинуясь необъяснимой силе – силе своей новорожденной ненависти.
На Джироламо эта речь,казалось, не произвела особого впечатления.
– Да, люди таковы, – с такой же легкостью согласился он. – Но ведь, кроме людей, никого нет. – И, короткой своей фразой, сведя на нет инициативу Дирксена, продолжал: – Вот что мне интересно – ты сказал «вера в ничто». Объясни.
– Может быть, я не совсем точно выразился, хотя… Ну взгляни на вещи трезво. Разве для жителей колонии ты – реальный человек? Ты выдумка! Вокруг тебя наросло столько легенд, что они уже перестали нуждаться в основаниях! Я бы не удивился, если бы в конце концов обнаружилось, что тебя и вовсе нет.
– Ты прав в одном – легенд много, и в них верят. Но это тот случай, когда они выросли из чего-то. Была потребность в толчке, в опоре… Не миф для человека, а человек для мифа… А вообще-то, – он встрепенулся, – это верно. Если бы Джироламо не было, его бы следовало выдумать.
Эта богохульная шутка наводила на мысль, что он вовсе не так мало образован, как представляется. Или он вообще все время лжет, морочит голову?
– И ты думаешь, что выдумка поможет против настоящего произвола? Игры против полиции? Безумные выходки против армии? Они, возможно, не так отважны, не так хитры, не так остроумны, как ты. Им это и не нужно. Их сила – в неизменности. Бейся, уничтожай главных из них, и что же? Все неизменно. Будет другой Джироламо, будет и другой Армин. Какая разница?
– Разница в том, что Арминов назначают приказом, а Джироламо приходят сами. Поэтому у разрушителей всегда будет преимущество перед охранителями…
И вновь сердце Дирксена сжалось от страха. Каким образом Джироламо удается проникать в его сознание? Или… он просто хорошо знает Армина и его манеру выражаться?
Джироламо, кажется, вдруг потерял интерес к предмету разговора. Посмотрел в окно. Слепящий свет исчез, солнце перевалило на вторую половину дня. Потом оно станет багрово-алым, а потом уйдет совсем.
– Ты иногда говоришь так, будто шел воевать с нами, а не наоборот. Пусть. Меня это не смущает. Оставайся. Мы говорим об одном и том же. И видим однии те же вещи. Трезвым взглядом. Только с разных сторон.
Выбравшись из дома, он медленно прошел по двору и вышел за ворота – впервые за неделю. Никто не следил за ним. И, как в первый раз, увидел пространство за пределами фермы: изломы гор, провалы и бугры, темнеющее небо. Виноградник, нависая над домом, сползал по склону. Внизу, в лощине, лошадь бродила по сохранившейся здесь, в тени, траве. И у ног – тропинка, уводящая куда? Уводящая… Легче всего – уйти. И выстрел в спину… Он резко обернулся. Нет. Никого. Опять – легче?
Он стоял – один, посреди этих гор, в которых он раньше замечал только опознавательные приметы, а сейчас он их увидел, просто увидел, и ему было страшно в этом чужом и непонятном месте. Как он сюда попал? И зачем? Он дрался, хитрил, догонял – и чего добился? Только одного – нашел Джироламо. Потерял же гораздо больше – уверенность, волю, способность принимать решения. Да и нашел ли он Джироламо? Найти – значит понять. А он даже не мог определить, говорил ли Джироламо с ним искренне или притворялся.
А легкость, с какой Джироламо угадывает мысли собеседника – что это такое: всеведение пророка, расчет, логика или просто звериное чутье?
Итак, он не нашел Джироламо и потерял себя.
День уходил. тени гор заполняли долину. Тропа манила вниз. Но Джироламо велел ему остаться… Он вернулся во двор. почти налетел на Логана, который с засученными рукавами, нес бадью с водой. Логан внимательно взглянул Дирксену в лицо.
– Ты не болен?
– Нет, – и отодвинулся, чтобы избежать дальнейших распросов.
Однако Логан, пожав плечами, отошел. Здесь никто ни у кого над душой не стоял. И Дирксен остался один со своим отчаянием, черным отчаянием. Так это теперь называлось.
В прежние времена он бы объяснил свое состояние тем, что двое суток не спал. Но он больше ничего не объяснял. Мысль о том, что он, разумный просвещенный человек, вопреки всем усилиям, превращается в пешку, была непереносима. И, беспомощный перед этим чужим и неопределенным, которое грозило смести все, чем он жил до сих пор, Дирксен бесплодно бродил, не сознавая, где он.
