Я удобно привалился к стенке плетеной гондолы и набивал трубку табаком, пахнущим черносливом.
— Ну, рассказывай же…
— Так вот, враги в Блабоне уже проникли к королевскому двору, позанимали все посты. Акиимы давно подготовили тайный заговор — мало-помалу продвинули своих людей на все высокие посты, в их ведении многие дела. — Старый артиллерист сжал кулаки.
— Да откуда ж они, черт возьми, взялись? Почему не повытащили их за ушко да на солнышко, не прогнали с должностей, не заклеймили позором?
— Так, признаться, они всегда водились, только что не нагличали, не заносились, а теперь даже король вынужден считаться с ними… — Старый сержант пыхтел от гнева и стискивал кулаки.
— А что король? Ведь храбрый был королище, хоть куда! — доискивался я.
— Совсем не тот стал, всю рыцарскую стать потерял, — мяукнул Мышебрат. — Подданные величают его Кардамоном-охламоном. Глупостями занимается, дела королевства запустил вовсе. Трон в парикмахерское кресло превратил.
— А откуда столько этих акиимов понабралось? Нельзя ли их выпереть за границу, чтоб не вредили?
— Да нет… Ведь они — Аки и Мы, совсем такие же, и попривыкли мы к ним… Поют сладко, мы по горло сыты их завтраками, и щедрая рука, когда надо, не оскудевает — не из своего кармана дают, из чужого. Людишки сами их на посты двигают, вот тогда они, распоясавшись, зубы показывают. Народом помыкают, шкуру живьем дерут, богача и того живехонько без штанов оставят…
— Значит, король Кардамон во всем виноват?
— Да нет, — печально мяукнул кот. — Во всяком случае, не он самый виноватый.
— Тогда кто же, черт возьми? Вас всех словно подменили!
— И добрые люди в Блабоне есть, только не умеют сообща голос подать, поддержать друг друга… А в одиночку всяк себя слабаком мнит, на других оглядывается: с чего мне высовываться? Может, кто другой, поважнее меня, за дело примется? Притаится этакий скромник в своем уголку — пересидеть бы лихолетье, тут-то акиимы его и подомнут, слухами задурят и на выю плотно усядутся — пикнуть не смеет… Послушание проявляет, делает, что велят. Многие, что умели и кулаком вдарить, гаркнуть как следует, соседей на подмогу созвать, теперь в одиночку хвосты поджимают. Молчат, служат, а жить никакой возможности больше нету…
— Всяк в командиры метит, в богатеи выбраться норовит, только трудиться некому, всем бы есть-пить да целыми днями под перинами вылеживаться. Король, бывает, и мудрый указ издаст, да, пока указ до низу дотащится, до нашего чванливого народца, по дороге как бы оглупеет, против самого законодателя и обернется… Напрасно Эпикур с ратуши на все четыре стороны света трубит-надрывается, блаблаки трубный глас за петушиное кукареканье принимают, глубже в подушку зарываются и еще громче храпят.
— Ничего не пойму из ваших причитаний! Давайте конкретно! Ведь королевские слабости примечать небось давненько начали и зло не с неба свалилось, не кротом ходы под дерном прорыло, не ветром с тучей саранчи его принесло… Давайте-ка, друзья мои, все по порядку и обстоятельно, — пытался я вникнуть в их беды.
Оба растерянно замолкли, сержант подталкивал Мяучара, а тот сержанта, пора, мол, начинать, только нелегко им было поймать нить за конец, размотать клубок событий.
— Вроде заразу какую ветром надуло, беда в воздухе висела: в уши лезла со всякой околесицей, сорняками буйно принялась… Видывал ли ты молодцов, каковые общественное достояние растаскивали, будто в собственном угодье управлялись: потому, мол, все народное — значит, мое, а ты не в свой огород нос не суй. Не нравится — не гляди, а препятствовать не моги, вот как дорвешься до кресла, тогда и получишь право то да сё прикарманить, то да сё хапануть, — с горечью выкладывал сержант Бухло акиимову мораль. — Мы, старые солдаты, по-другому воспитаны, не про нас открытый разбой…
— Да, зло — что молоко в чугунке на огне. Смотришь, смотришь, огонь вовсю полыхает, а молоко не шелохнется. Притаилось, потому что следишь за ним. Стоит отвернуться, глядь — молоко поднялось и убежало… Чад на весь дом. Бросишься к чугунку, да убежавшее молоко не загонишь обратно. Пропало. А начадило — хоть святых выноси, и каждый считает, будто ты больше всех виноват, — ворчал, нахохлившись, Мышебрат. — У кого совесть осталась, тому стыдно, а бессовестные и рады. Попробуй задень такого или, не дай бог, к ответу притяни… Тут же отговорится: и виноват-то не он, он-де только выполнял приказ сверху, особы неприкосновенной, близкой к трону, — верно, кого-то из акиимов. Зачем выбирали? А когда выбирали, понятия не имели, что за человек…
— Да объясните наконец толком, в чем дело, — попыхивал я трубкой. — Королевство — не чугунок, а жители Блабоны не молоко, умеют глотку драть… Коли на улицы выходят, значит, им углей горячих под задницу насыпали…
Друзья молчали, беспомощно поглядывали друг на друга. Мышебрат кончиком хвоста отер набежавшую слезу. Бухло обеими руками нахлобучил шляпу на лоб. Страусовые перья затрепетали на ветру.
— Правителя бы могутного…
— Все мудрые и честные повывелись, — опустил голову сержант. — Люди только свои интересы блюдут, вот и зашаталось королевство.
— Ну, своих на кулачки не возьмешь, — прошептал я. — Вольному воля.
— А кот что, не таковский? У кота тоже есть воля.
— Человек не мяч, его пинками не подгонишь, — согласился я.
Под нами проплывали облака, посеребренные лунным светом. Похолодало так, что дрожь пробирала.
— Блабону не узнать. Нету тебе ни ароматов жаркого на вертеле, ни розового варенья и ванили, обыкновенные фрукты и те с лотков исчезли. В лавках зияют пустотой голые полки, товары будто корова языком слизнула! В закромах хлеба — одни поскребыши, а в глухих глубоких подвалах, где всегда дремало вино, — жаловался старый сержант, — теперь бочка, разбуженная рукоятью пистоли, в ответ бубном грянет, потому как пустая. Затычку вырвешь — в нос уксусом шибанет…
Юный Мышик в удивлении покачал головой — поверить трудно. Знал Блабону по бабушкиным сказаниям, столица была богатая, добра всякого хоть пруд пруди, постоялые дворы всегда гостям рады, а жители радушны и приветливы. Оттого Мышик и в путешествие отправился. А тут такое… и усики у него задрожали, словно от подавленного плача. Не хотелось больше в страну детских мечтаний, коли там опустели обильные некогда закрома, а исхудалые коты стерегут любой едва слышный шелест в старых смятых бумагах — вдруг да убереглась в королевских канцеляриях какая-нибудь мышка.
— И от всех богатств ничего больше не осталось? И перепачканные мукой пекари не угощают прохожих сладким пирогом, посыпанным ароматной крошкой, чтобы заманить к себе в булочную? И нет больше приветливых толстощеких трактирщиков? И веселые блики от огня не пляшут больше на медных кастрюлях об одной ручке? — спросил я огорченно. — Что же, черт побери, тогда осталось?
