— Боже мой! — прошептала она. — Как хорошо!
И Коррогли, не соображая, что делает, признался ей в любви.
— Не шути так. — Лицо ее омрачила тень.
— Я не шучу.
— Тогда не произнести таких слов.
— Но я не лгу и не хочу таиться от тебя.
— Ты не знаешь меня, не знаешь, чем я занималась.
— С Земейлем?
— Мардо заставлял меня отдаваться тем, кто был ему нужен. А еще я… Она зажмурилась. — Я стояла рядом с Мардо, когда он… — Она уткнулась ему в плечо. — У меня язык не поворачивается рассказать тебе об этом.
— Не важно.
— Нет, важно, — возразила она. — Пройдя через то, через что прошла я, невозможно не измениться. Ты думаешь, что любишь меня…
— А ты?
— Не жди, что я отвечу тебе взаимностью.
— Я не жду ничего, кроме правды.
— О! — Она засмеялась. — Неужели? Если бы правда была мне известна, все стало бы по-другому.
— Не понимаю.
— Тогда слушай. — Она взяла его лицо в свои ладони. — Не принуждай меня к откровенности. Нам хорошо вдвоем, и порой меня тянет открыться тебе, но я не готова. Быть может, когда-нибудь я наберусь смелости, но не сейчас. Такой вот у меня характер. Жизнь научила меня опасаться счастья.
— Подобный ответ меня вполне устраивает.
— Да? Ну и чудесно.
Он поцеловал ее в губы, коснулся груди и ощутил, как отвердели под его пальцами соски.
— Окажи мне, пожалуйста, одну услугу. Повидайся со своим отцом.
— Не могу, — проговорила она и отвернулась.
— Потому что он… надругался над тобой?
— С чего ты взял?
— Мне так показалось.
— Надругался… — повторила она, словно пробуя слово на вкус. — Я не желаю говорить об этом, у меня нет сил. Я просто не сумею передать тебе, что произошло.
— Так что? — спросил он. — Ты придешь к нему?
— Он все равно останется таким, как есть, а ты ведь хочешь расшевелить его, верно?
— В общем, да.
— Поверь мне, от этой встречи он только расстроится.
— Жаль, — сказал Коррогли. — Я надеялся, ты сможешь сломать его равнодушие.
— Ты по-прежнему считаешь его невиновным?
— Пожалуй. А ты?
Она раскрыла было рот, но потом плотно сжала губы и надолго замолчала. В конце концов девушка произнесла:
— Я уверена, что он ни в чем не виноват.
Коррогли попытался еще о чем-то спросить, но Мириэль приложила свой пальчик к его губам:
— Давай закончим, ладно?
Он лежал на спине, разглядывал замысловатые тени на белом потолке и размышлял о Лемосе. Коррогли чувствовал, что запутался и не в состоянии принять что-либо на веру. История о том, как резчик злоупотребил своей отцовской властью, представлялась ему одновременно очевидной и немыслимой. Он не сомневался в том, что Мириэль убеждена в похотливости своего родителя, но, даже будучи влюбленным, Коррогли никак не мог решить, можно ли считать рассудок Мириэль полностью здоровым, а потому не знал, насколько можно доверять ее словам. Да и не только словам, но и ее обильным ласкам. Ему хотелось бы считать, что Мириэль искренна с ним, однако всякий раз при встрече у него возникало подозрение, что он нужен ей как подручное средство. Только вот для чего?
— Тебя что-то тревожит? — спросила она. — Не надо. Все будет в порядке.
— Между нами?
— Тебя беспокоит именно это?
— Среди прочего.
— Я не стану сулить тебе вечного блаженства, но попробую приноровиться к тебе.
Коррогли собрался было спросить, почему «попробую» и что ее к тому вынуждает, но вовремя вспомнил, что она не терпит, когда на нее оказывают давление.
— Хватит беспокоиться, — повторила она.
— Не получается.
— Получится. — Ее рука скользнула по его груди вниз, к животу. Обязательно получится.
На следующее утро, несмотря на возражения Коррогли, суд продолжил заслушивать свидетелей обвинения. Мервейл пригласил на свидетельское место Мириэль Лемос и предъявил присяжным документы, подписанные Мардо Земейлем и Мириэль. Это было завещание, по которому в случае смерти жреца Мириэль отходил храм с землей и всеми постройками. Помимо самих документов, которые Мервейл добыл в городском архиве, он позаботился и о доказательствах их подлинности.
— Как по-вашему, во сколько оценивается упомянутая в завещании собственность? — справился Мервейл у одетой в голубое бархатное платье со стоячим воротником Мириэль.
— Не имею ни малейшего представления.
— Можно ли сказать, что ее стоимость исчисляется весьма крупной суммой?
— Свидетельница уже ответила на вопрос, — вмешался Коррогли.
— Совершенно верно, — подтвердил судья Ваймер и сурово взглянул на Мервейла.
Тот, пожав плечами, подошел к своему столу, взял отчет налогового инспектора и затем передал присяжным.
— Знал ли о завещании ваш отец?
— Да, — пробормотала Мириэль.
Коррогли посмотрел на Лемоса: резчик, по всей видимости, не слишком прислушивался к разговору.
— А как он о нем узнал?
— Я ему рассказала.
— При каких обстоятельствах?
— Он пришел в храм. — Мириэль глубоко вдохнула, потом, словно собираясь с мыслями, медленно выдохнула. — Он хотел, чтобы я порвала с культом, говорил, что, когда я надоем Мардо, он выкинет меня и наша семья останется без гроша. Лавку придется продать… Ну и все такое. — Она сделала еще один вдох. — Он… отец разозлил меня. Я рассказала ему о завещании и заявила, что Мардо куда щедрее его, а тогда он пригрозил, что добьется, чтобы меня объявили недееспособной, и пообещал нанять адвоката, который отберет у меня все, что оставил Мардо.
— Вы не знаете, ходил ли он к адвокату?
— Да, ходил.
— Адвоката звали Артис Колари?
— Да.
— Мистер Колари, — произнес Мервейл, подобрав со стола новый листок бумаги, — сейчас занят и потому не может присутствовать на суде. Однако вот его заявление. Он пишет, что обвиняемый посетил его за две недели до убийства и пытался заручиться согласием на ведение дела о недееспособности Мириэль Лемос. Обвиняемый ссылался на то, что душевное здоровье его дочери ослаблено в связи со злоупотреблением наркотиками. — Он улыбнулся Коррогли. — Свидетельница — ваша.
Коррогли потребовал, чтобы ему дали возможность переговорить с подзащитным. Едва они оказались наедине, он спросил:
— Вы знали о завещании?
— Знал, — Лемос кивнул. — Но к Колари я пошел по другой причине. Те деньги мне были ни к чему, я не желал ничего из того, что принадлежало Земейлю. Я боялся за Мириэль, хотел увести ее оттуда, а иного способа добиться этого мне в голову как-то не приходило. — С лица резчика начисто исчезло привычное для Коррогли выражение безразличия.
