Баланс: я чувствовала его возвращение, подобно тому, как вправляют на место болезненный вывих. Вселенная формировалась из Трёх. Впервые за века Трое вновь восстали.
А когда всё стихло, я увидала, что тьма моя вновь цельна. Там, где некогда в пробуждении мерцали тревожные тени, теперь же он сиял невозможно неверным ореолом черноты, как сам Маальстрем. Как я могла думать прежде, что он просто красив? Ах, но теперь никакой человеческой плоти не под силу было пригасить холодное величие. Глаза пылали раскалённым иссиня-чёрным, искрящиеся таинствами, и изяществом, и утончённостью, внушая страх. Стоит ему улыбнуться, и мир затрепещет, и я вместе с ним, ибо у меня нет от него защиты.
Тем не менее, увиденное поражало и по вовсе иной природе, ибо внезапно меня захлестнула волна воспоминаний. Они были слабыми, мертвенно-бледными, эти воспоминания, как если бы что-то полузабытое ворошилось в памяти… Но они бились и толкались внутри, требуя настоятельно признания, покуда я, захлебнувшись звуком, не закачала головой и не затряслась протестующе, отбиваясь от воздуха. Бывшие частью меня, — хоть я и понимала теперь, что имена их были для моего рода столь же эфемерным, как и обличья, — воспоминания неуёмно настаивали дать имя. Наречь то, что было — суть тьма. Ньяхдох.
Сверкающая же: Итемпас.
И моё…
Я нахмурилась в замешательстве. Руки поднялись, встав перед лицом, и я обозрела их, как если бы никогда прежде не видя. В каком-то роде, у меня не было имени. Меня не было. Сумеречный свет внутри, столь ненавистный прежде, обращался теперь многоцветьем, скраденным из моего существа. Существования. Сквозь кожу я видела, как эта пестрота танцует по венам и жилам, и нервам, не утерявшая ни грана могущества, будучи схищенной так долго. Грана не моей мощи. Но плоть-то была моя, не так ли? Кем же была я сама?
— Йин, — проговорил Ньяхдох с нотками изумления.
Сквозь меня дрожью (с)хлынуло чувство, тот самый баланс, обретённый мгновением назад. Внезапно я поняла. То была моя плоть, и моя власть, и моя мощь тоже. Я была той смертной, что сделала меня жизнь, что сотворила меня Энэфа, но всё это оставалось в прошлом. Отныне я могла быть кем (и чем, и чьей) ни пожелаю.
— Да, — сказала я и улыбнулась ему. — Это моё имя.
* * *
Настал черёд иным переменам.
Ньяхдох и я развернулись к Итемпасу, что рассматривал нас тяжёлым взглядом. Глаза его искрились парой топазов.
— Что ж, Нахья, — произнёс он, хоть вся ненависть, стывшая во взоре, значилась лишь мне. — Должен поздравить; и впрямь, блестящий ход. Я думал, вполне достаточно трупа этой девчонки. Теперь же вижу, следовало изничтожить её начисто.
— На это ушло бы куда больше сил, чем ты владеешь, — сказала я.
Лицо Итемпаса на мгновение искривилось мрачной вспышкой. Столь легко читаемой, что даже странно — как он сам не понимает этого? Он всё ещё думал обо мне, как о смертной; ничтожная мошкара — вот кем были и есть для него смертные.
— Ты — не Энэфа, — огрызнулся он.
— Нет, не она. — Я не могла сдержать улыбки. — Вам ли не знать, отчего душа Энэфы застряла здесь, медленно угасая все эти годы? Вовсе не из-за Камня.
Досада умножила мрак, копящийся у бога на лице. Что за колким существом он был, этот Итемпас. Вспыльчивый и шипастый. И что только Нахья разглядел в нём? Нет, это глаз ревности. Опасно. Очень опасно. Я не вправе повторять прошлое.
— Цикл жизнесмерти струится изосквозь меня, — сказала я, касаясь груди. Что-то внутри — что-то, бывшее лишь отчасти сердцем, — билось, спокойно и ровно. — Даже Энэфа никогда воистину не понимала этой части себя. Возможно, она по-любому должна была умереть, рано или поздно, и теперь, возможно, и я — единственная из нас, кто никогда не станет истинно бессмертной. Но, по той же причине, мне никогда и не умереть по-настоящему. Уничтожьте меня, но какая-то толика неизменно да останется. Душа, плоть, а быть может, одна лишь моя память — но и её хватит с избытком, чтобы вернуть меня обратно.
— Тогда я попросту не озаботился делом потщательнее, — многообещающе проговорил Итемпас, тоном, сулящим мало приятного. — Буду уверен наперёд, что исправлюсь следующим разом.
Ньяхдох шагнул вперёд. Ореол тьмы окружал его фигуру, слабо потрескивая, покуда тот двигался, и по следу несло белую крупу — влагу, вымороженную из воздуха.
— Не будет следующего раза, Темпа, — сказал он с пугающей мягкостью в голосе. — Камень исчез, и я свободен. Я раздеру тебя на части, как и планировал, — долгими, очень долгими ночами заточения.
Аура Итемпаса вспыхнула, подобно белоснежному пламеню, глаза его возгорелись добела парой солнц.
— Некогда прежде я уже швырял тебя, Брат, на землю, сломанным и поверженным, могу повторить и снова…
— Довольно, — сказала я.
Шипение стало ответом Ньяхдоха. Он сжался, припадая к земле, руки его внезапно обратились чудовищными когтями. Ешё одно размытое резкое размытое движение, и обок падшего выросла кошачья тень. Сиех. Кирью двинулась было, как если б желая присоединиться к Итемпасу, но тотчас кончик пики Закхарн заколыхался у её горла.
И ни малейшего внимания на меня. Ни у одного. Я вздохнула.
Сознание собственной власти горело внутри, безотчётное, инстинктивное, равно как думать и дышать. Закрыв глаза, я потянулась к нему, чувствуя вдруг, как то распрямилось, расплелось, туго натягиваясь под сердцем. Примеряясь на изготовку. Нетерпеливое. Пылкое. Жаждущее.
Забавно выйдет.
Первый порыв силы, что я послала по дворцу, был неистов, настолько, что вполне смог пошатнуть каждого, даже моих задиристых братьев, что в удивлении замолкли, потеряв дар речи. Не обращая внимания на них, я закрыла глаза, отпуская приказ, насыщая энергией и облекая волю формой. Как же много её было! Силы. Не будь я осторожной, и разрушение далось бы много легче созидания. Какой-то гранью существа я сознавала, что окружаема светом, нет, разноцветьем: туманно-серый, но также — закатно-розовелый, и с ним — зеленовато-белесое рассветное зарево. И волосы мои развевались, окутанные этим многоцветьем, освещённые. Хлёсткий удар силы, и марево обратилось облачением даррийского воина: туго стянутая блуза без рукавов и практичные, удобные штаны до икр. Последние на редкость непрактично сверкали серебром, ну… ладно, я ведь была теперь богиней, в конце концов.
Стены — шероховато-загрубелая, бурая пополам с коричневым, древесная кора — поднялись вкруг нас. Огораживая комнату, но не полностью: то тут, то там скалились лазом щели (пускай, и теряющиеся из виду, одна за другой, стоило мне повести взгляд). Соседние ветки тут же разрастались, расщепляясь дюжиной мелких отростков, пуская ростки и прорастая вьющейся листвой. Над нами меркло небо, по-прежнему видимое, хоть и изрядно застланное — спасибо навесу листвы, раскинувшемуся поверх голов. Благодаря чему бурый полог разросся колоссальных размеров древесным стволом, сучковатым, извилистым, тянущимся всё выше и выше к небесам.
