Мокша опасливо покосился на берег, скорчил знающую мину и убеждённо заключил:
— Ежели будем ждать молодых, то боюсь с голоду передохнем, кому тогда Русь защищать. Может свистнуть?
— Свисти! — кивнул Эрзя.
Однако, Ворон уже заметил троих всадников и, робко приблизившись к хозяину, ткнулся мордой в спину…
…К стоянке подъехали вечером. После того, как Мокша представил Русалке всех присутствующих, с радостью уселись ужинать. И Дарька, и дружинники с Микишкой изо всех сил старались не смущать Лельку любопытными взглядами, но глаза сами собой норовили вытаращиться на невиданное чудо. Не мудрено, живая русалка, в двух шагах, избранницей одного из них…
Мокша улучив момент, подмигнул Эрзе, кивнул головой на Извека с Лелькой и с гордостью показал большой палец, мол, так—то, знай наших, настоящую русалку, для своего невестой везём. Эрзя пожал плечами, как о само собой разумеющемся, однако, глаза таращил не меньше всех. Тем временем, Дарька пошушукалась с Ревякой и, дабы отвлечь внимание от смущённой девчушки, запела. Подождав конца зачина, Ревяк подхватил песню вторым голосом и все, внимая им, затаили дыхание. Старая кощуна выходила на диво душевно, сопровождаемая потрескиванием костра и криками ночных птиц. Русалка давно не слышавшая людских песен замерла, с широко раскрытыми глазами, губы вторили словам припева, по щекам пролегли две мокрые дорожки.
Сотник, не сводивший с неё восхищённого взгляда, внезапно изменился в лице. В голове искрой промелькнула догадка. Вспомнился подарок рыжеволосого незнакомца, что встретился на берегу моря. Припомнил и сказ о выполнении желания. Украдкой, не заметил бы кто, дрожащей рукой содрал с пояса кошель, кое—как распустил шнурок… Неужели его счастье — всего лишь волшебство, смятённо подумал он. Неужели достаточно было воспользоваться подарком рыжеволосого?! Нащупав пальцами бусину, с замирающим сердцем повернул руку и… облегчённо вздохнул: жемчужина белела молочным боком. Тут же бросив её обратно, спешно вернул кошель на пояс. Заметив на себе взгляды друзей, дождался конца кощуны и, как ни в чём ни бывало, заговорил:
— Есть доброе дело, гои! Надо бы в края Микишки съездить, да недельку другую по тамошним лесам пошастать. Токмо ватажку стоит собрать поболе. Сотни две—три.
— Что за дело? — оживился Эрзя. — Башки кому—нибудь посшибать, али леших из берлог выкуривать? Ежели леших, то я не поеду. Пущай Рахта с Сухматом управляются.
— Не леших, — рассмеялся Сотник. — Лешие, чай, из наших будут, а с нашими у нас мир, да лад. Там же нечисть развелась, что чужими богами разведена. С каждым днём плодится всё боле, благо с одного края её болота держат, с другого заставы с кудесниками да чародеями. Но, чую, скоро наружу попрут, а тогда по всей нашей земле расползутся. Надобно нам добраться до тех дыр, откуда они прут, добраться да перекрыть им путь дорожку. А там уж и повывесть всю их братию. Проводники у нас есть.
Микишка с Дарькой кивнули, а Мокша почесал чуб и хлопнул себя по колену.
— Гоже! Однако, прежде, в Киев воротиться надо. Нас поди уже хватились, боюсь кабы Владимир не осерчал. Благо есть чем отчитаться: сабелек привезём, коней басурманских… — всяко работа видна. Скажем, мол, не зря прохлаждались, за землю свою радели.
— Так и порешим, — подытожил Извек и подмигнул Микишке.
Алтын расцвёл довольной улыбкой. Всё складывалось как нельзя лучше: сбылось то, о чём раньше и мечтать не мог. Он тут же представил, как проезжает по родному городищу княжьим дружинником и как знакомые вытаращат глаза, увидев его среди таких героев…
Криком помнить изгибы степей,
В лапах бойни пропеть о тебе,
Что сберегла крыла…
Дмитрий Ревякин
Илюмджин — Ота, мудрец, без совета которого Радман не принимал ни одного решения, распахнул полог шатра. Холод туманного утра, коснувшись лекаря, спешно хлынул в раскрывшуюся обитель тепла, выдувая застоявшийся дух целебных трав. Старец втянул студёный воздух и обвёл взглядом просыпающийся стан. Плохой, очень плохой сон разбудил его сегодня. Илюмджин нахмурился. Такие сны никогда не случаются без беды. Он медленно прошёл между шатров, присел возле ближайшего костра. Исподлобья глядя на языки пламени, прощупывал разумом каждый миг сна, пытался уловить мельчайшие крупицы тайного смысла, вплетённые в яркие образы утренней дрёмы…
… Бег, быстрый бег, сквозь обожжённые солнцем травы. Тупик из тесно стоящих шатров, толстый ковёр мягкого сена, на нём — кобылица, разрешающаяся от бремени. Ржание, судорожные рывки кобылицы, осклизлый плод, выходящий из чрева… Марево, отделяющее Илюмджина от новорождённого… мгновение мрака и, взор, прорвав препятствие, приближается к мокрой трепыхающейся плоти. Живой ком дёргается раз, другой и… лопается, открывая под расползающейся кожей массу копошащихся червей…
Костёр щёлкнул раскалённым сучком. Лицо старца дрогнуло, будто сведённое внезапной судорогой, почувствовал как за спиной что—то пошевелилось. Поднесли жареного мяса, но лекарь, не глядя, указал на бурдюк кумыса. Тут же появилась пиала, расторопные руки аккуратно наполнили её и протянули взамен еды. Илюмджин—Ота сделал пять небольших глотков, вернул питьё и слабым жестом приказал оставить его одного. Взгляд снова погрузился в трепещущее пламя.
Воздух быстро наполнялся обычным гомоном, когда со стороны крайних шатров донеслись крики. Стан всполошился. Подобно муравьиной куче, в которую бросили камень, всё вдруг замерло, но тут же вновь зашевелилось, наращивая с каждым мгновением суету и мельтешение. Между костров, к пустому пространству у ханского шатра, потянулись встревоженные воины. Илюмджин снова поморщился. Что—то холодное скользнуло вокруг сердца и затаилось под хребтом, отчего по всему телу прошла неприятная дрожь. Несмотря на это, ноги сами подняли худое сутулое тело и понесли на шум, сулящий приоткрыть тайну скверного сна. Подойдя ближе, заметил над толпой сутулую фигуру всадника. В груди скребнули когти мерзкого страха, заставившего прибавить шагу. Когда всполошённые соплеменники расступились перед Илюмджином, всадник уже спрыгнул со взмыленного коня. Собравшиеся, образовав круг, молча смотрели на покрытого пылью гонца. Тот загнанно рыскал глазами по толпе, пока не увидел выходящего навстречу старца. Лекарь остановился перед прибывшим, заметил потемневшие пятна крови, сбитые кожаные пластины доспеха. Сквозь пыль узнал худое лицо Аман—Гельтулея. Из шатра хана высунулись несколько невольниц, рты нараспашку, в глазах тревога. Всё замерло в мрачном ожидании, когда воин наконец выдохнул:
