Жене Марине и сыну Вадиму.
Особый благодарень:
Диме Ревякину,[1] позволившему свободно трактовать свои песни.
А.К. Белову, укрепившему уверенность в форме изложения.
Маме, воспитавшей меня на хорошей фантастике.
Увы, теперь всё чаще сбываются не мечты,
а предчувствия…
Витим — Большая Чаша[2]
Череп безмятежно скалил все, оставшиеся после Рагдаевского удара, зубы. Трава, полседмицы тому, утоптанная и залитая кровью, едва успела подняться, но звери, птицы и муравьи уже очистили головы трупов почти до блеска.
Эрзя пнул по круглой костяной макушке и с досадой глянул на толстого Мокшу. Тот, свирепея с каждым мгновением, развёл огромными ручищами.
— Ни черта не понимаю! Ежели мёртв, а ясное дело, что мёртв, то где кости!? А ежели жив…
— Да какой там жив! — буркнул Эрзя, переставая жевать ус. — Гридни всю округу объехали, в каждой хате побывали, никто и слыхом не слыхивал, ни о живом, ни о раненом.
Он обвёл глазами склон, заваленный разлагающимися останками и обломками оружия.
— Сам погляди, рази тут выживешь?
— Но мослы-то! Мослы—то где?! — вспылил Мокша. — Сквозь землю провалились? Или может дождём смыло, Ящер задери-прожуй-выплюнь! Князь тризну собирает, а тризна[3] без мертвеца…
— Что сказка без конца, — согласился Эрзя. — Однако, поехали! Рагдая тут нет, а от запаха здешнего уже с души воротит, скоро завтрак упущу.
Он тряхнул чубом, подбросил на ладони мятый железный лепесток — единственное, что нашли от старого приятеля, молча двинулся к лошадям. Запрыгнув в седло, скользнул взглядом по склону с редкими берёзками и двинул шпорами, посылая битюга вдоль берега. Когда за поворотом показалась лодья, сзади донеслись сердитые сетования Мокши. Великан старательно настёгивал конягу и загибисто ругался, украшая родную речь ромейскими и хазарскими узорами.
Осадив возле воды, махнули молодцам, чтобы держали сходни, поволокли жеребцов по прогибающимся доскам. Зацепив уздечки за мачту, пробрались на нос, уселись на отполированный штанами брус. Четыре пары вёсел дружно врубились в Днепровскую волну и челн направился к Киеву. Губы Мокши беззвучно двигались. Полный досады взор то чиркал по усердным гребцам, то скользил по удаляющемуся берегу, то утыкался в угрюмое лицо Эрзи. Молчун, глядя себе под ноги, жевал льняной ус и лениво поглаживал навершие меча. Кони раздували ноздри, пугливо таращились на воду.
Попутный ветер облегчил работу гребцам и скоро кормщик ловко вывернул борт к почерневшим мосткам. Едва сходня шоркнула по настилу, цепкие пальцы дружинников уже тянули уздечки. Взобравшись верхом, прямо с мостков взяли в галоп. Придержали коней только на въезде в город, влетев в обычную полуденную сутолоку.
За воротами, заметили над толпой светло-русые волосы Извека. Крепкий дружинник, задумчиво теребил короткую бородку, покачиваясь в седле Ворона, чёрного поджарого жеребца с необычно крупными ушами. Эрзя с Мокшей направили битюгов навстречу. Подъехав, вскинули руки.
— Как живёшь, Cотник?
— А кому теперь легко! — отозвался тот подслушанной у ромеев фразой. — Нам сотникам жалиться зазорно.
Он улыбнулся привычному прозвищу, которое частенько заменяла имя. Сам Владимир, путая кличку и должность, всё чаще называл Cотником.
— Вы-то как? Не заскучали?
— У Владимира не заскучаешь, — буркнул сухопарый Эрзя.
— Ага, — поддакнул Мокша. — То подавай щит с ворот Царьграда, то тризну по павшему, который щит добывал. А павшего нет!
— Рагдая? — переспросил Извек и посерьёзнел. — Так и не нашли? Негоже…
— Куда уж хуже, — нахмурился Эрзя, доставая стальную чешуйку доспеха. — Вот всего и осталось. Случаем нашли, в берёзе торчала. Видать ударом сорвало.
Сотник взял лепесток, пригляделся к маленьким отверстиям, протянул обратно.
— Рагдаевская! Таким тонким шнуром, боле ни у кого доспех не вязан…
Мокша качнул седеющим чубом, глянул на Сотника и притороченную к седлу пухлую суму.
— Сам-то далёко едешь? Тут большие дела грядут, того и гляди на Царьград двинем…
— Видать вы здесь нужней, ежели дела. — съехидничал Извек. — А таким, как я, надоть молодняк на отшибах учить. Окромя ж меня, некому.
— Ну ведь и правда некому, — прогудел Мокша. — От тебя вон какие молодцы прибывают: звери, а не люди. Прочие такого не могут, а посему молодь тебе наущать. Тем паче, что Перуновы тайны, сам Селидор[4] тебе открывал, так что знаешь…
— Знать-то знаю, однако, зимой, в глуши уж больно маетно. Ни тебе пойла доброго, ни ваших пьяных рож рядом, с тоски сдохнуть можно. Опять же, из сотни землепашцев, от силы десяток бойцов получится. А в дружину и того пяток приведу, которых показать не стыдно.
Сотник подобрал повод, улыбнулся на прощанье.
— Ладно езжайте, князь ждёт. А я в Вертень двину. По весне увидимся.
Он подмигнул друзьям и направил Ворона к воротам.
— Бывай! — донеслось вслед и, за спиной Извека, удаляясь, загрохотали тяжёлые копыта.
За городскими стенами, со всех сторон, по стёжкам и тропкам стекался вольный люд, обременённый корзинами, лукошками и кузовками. Обдавая идущих облаками пыли, гремели подводы с мелкой дичью, лесным зверем и бочками солений. Ворон, фыркая, воротил морду от поднятых серых клубов, а Извек исподлобья наблюдал за ползущим в Киев изобилием. С детства не помнил такой тризны, какая готовилась по Рагдаю.
Владимир щедрился, не упуская случая выказать своё величие. Второй день, во дворе детинца и на улице у ворот, суетились плотники. С утра до вечера коцали вострыми топорами, налаживая столы, лавки, подсобные настилы. Везде громоздились поленницы с сухими берёзовыми дровами, чернели выпуклые бока котлов, плоские днища жаровен и растопыренные рогатки вертелов. Народ чесал загривки, восторженно переглядывался, дивясь невиданному размаху.
Извек же предпочёл уехать раньше. Уж больно не по душе была вся эта история с возвращением цареградского щита и появлением нового доверенного князя, известного ушкуйника Залешанина. Самым же скверным было бесследное исчезновение Рагдая, с которым съедена не одна пригоршня соли.
Дорога за городом постепенно пустела, вытягиваясь вдоль высокого берега Днепра. Ворон повёл ухом, всхрапнул, поворотил морду в сторону реки. Сотник проследил за взглядом, заметил на краю обрыва одинокую женскую фигурку. Брови двинулись к переносице, узнал Ясну, суженую Рагдая. Не веря в гибель любимого, безутешная всё приходила на обрыв. Подолгу стояла, обратив взор на противоположный берег, где жених принял последний бой.
