Впрочем, в последнем Эспен не сомневался. А по сравнению с ударом кулака Бальдра, даже залп из зачарованных пушек, покажется стенам Старвода лёгкой пощёчиной.
«И есть ведь места на Карцере, где такие как он бродят толпами по улице…» — присвистнул длинноволосый мечник.
— Удивлены? — спросил генерал, поймав зацикленный взгляд паразита на себе.
— Скорее восхищён, — польстил Эспен.
— Сколько вам лет, сэр-диверсант? — поинтересовался Бальдр.
«Сказал бы я тебе, что мне чуть больше двенадцати, ты бы со стула свалился», — хмыкнул паразит.
— Тридцать два, стало быть, генерал, — ответил он.
— И вы всего в шаге от «Человека», — Большерук повернулся к Людвигу. — Такими темпами, отдавать честь будешь ему ты, капитан: всего-то на стадии Воли Разума в твои-то сто сорок три.
— Генерал, вы разбиваете мне сердце! — усмехнулся Жнец Таверн.
— Мой контракт рассчитан ещё на четыре с половиной года, — склонил голову Эспен. — В это время, я буду делать всё ради того, чтобы любая битва заканчивалась для нас только победой.
— Мне нравится ваш запал, сэр-диверсант. И я надеюсь увидеть вас когда-нибудь в пределах средней стены, — кивнул Бальдр. — Но перейдём к делу.
«Генерал Большерук воистину уникальный человек. На равных говорить с тем, кто на два уровня ниже!» — подумал полковник Луций.
«Бальдр выходец из крестьянской семьи. Он привык смотреть на силу и поступки человека, а не его статус. Эспена для своего возраста и правда можно считать талантливым адептом. Таким же, как и Торфинн…» — отметил Людвиг.
* * *
— Что вы можете сказать глядя на эту карту? — поинтересовался сэр Татис, ожидая от Эспена какую-нибудь глупость и невежество.
— Она ничего мне не даёт… — покачал головой паразит.
— Что я, собственно, и говорил! — воскликнул рыцарь.
— Я правильно понимаю: вам нужно найти тайный ход в шахтах? Но планировка самого подземелья? Что мне даст карта ущелья, которое я и с вершины разглядеть могу? — продолжил Эспен.
— Понимаю, — кивнул Бальдр, проводя рукой по пергаменту. — Но шахту копают постоянно. Появляются новые ходы, тогда как старые закупориваются или обрушиваются. Мы не контролируем метеоритные залежи уже век, поэтому актуальных данных нет.
— Мне нужно знать: сколько человек охраняет ущелье, с какой периодичностью ходят караваны и чем они торгуют, а также… — Эспен вспомнил про гномов. — К какому клану принадлежат гномы.
* * *
Несмотря на то, что по коридорам и залам Цитадели бродило немало людей, почти всегда они хранили гробовую тишину. Даже пауки, плетущие гобелены паутин, боялись дышать. Каждый кирпичик, каждая галька в кладке замковой стены таила в себе бездонный океан экзистенциального ужаса, испытываемого десятками тысяч рабов, что были принесены в жертву во время стройки.
Это место по праву могло называть Цитаделью Ужаса, ведь вопреки официальному названию, именно он правил ею, а не Аммаст. И будто бы получая извращённое удовольствие от здешней атмосферы, обитатели Цитадели приумножали её.
Даже «ничтожества» — безногие, насильно лишённые развития слуги, что не сумели пройти превращение в нелюдей, кажись, испытывали эйфорию от того, что именно их злосчастный пример служит новичкам в культе отрицательным ориентиром — судьбой, от которой через пот и кровь, те бегут.
Именно тут и провела свою молодость, зрелость, а по меркам простых смертных — ещё и старость — Рене, Песнь Бездны. Ей не спроста было даровано такое имя. Своим голосом она могла вскружить голову любому мужчине, но лишь смерть ожидала несчастного глупца. Лишь те, чьё сердце было занято не поддавались чарам культистке божественной красоты.
Идеальная убийца, искусительница. Верная слуга Тёмного Бога. Адепт уровня «Человек» — недостижимая вершина для миллионов, живущих в пределах внешней стены.
Так отчего же так тяжко ей было в это утро? Нет, не только в это. С тех пор, как она вернулась в Цитадель, прошло четыре месяца. Годы поисков, оставшиеся позади вместе с тысячами павших товарищей обернулись ничем.
«От руки какого-то червяка!» — неустанно повторяла Магистр и рука её инстинктивно тянулась к паху.
Одна мысль об этом теле приводила женское естество Рене в трепет. Эти вороные волосы, развивающиеся в момент занесения меча для удара, эти крепкие, покрытые шрамами руки, что он заработал в ходе бессонных ночей сражений и бегства. И холодные аметистовые глаза, не спускающие взгляда с жертвы в момент, когда меч разрывает на части плоть и прорубает кости.
Рене никогда не любила врать себе. Ей всегда нравилась человеческая смерть. Особенно та, что наступает далеко не сразу. Будто смотришь один и тот же спектакль с повторяющимся финалом, но совершенно разными дорогами к нему.
Ведь в таком случае, удовольствие получали оба: палач — от процесса и жертва — от окончания. Управлять человеческой агонией, решать когда сделать больно и когда остановиться. Это то, что спасало Рене от скуки и одиночества. Ибо даже мать с ребёнком не бывают так близки, как убийца со своей жертвой.
О, да! Она многих запытала, но ещё больше убила просто так — по пути к цели. И невольно, но Магистр задумывалась о том, чтобы поменяться ролями.
В свой самый последний миг, как финальный аккорд песни, характеризующий весь её жизненный путь. Это должна быть великая композиция! С органами, октобасами, лютнями, пиано… Эх, жаль, что все эти инструменты находились далеко за пределами Империи Доминос, покинуть которую Рене было не дозволено Патриархом.
Патриарх… Имя, внушающее трепет в сердца каждого служителя их Церкви. Абсолютная власть, чудовищная по своим размерам ответственность и великая мудрость.
Но у Рене, при всём уважении, оно отдавалось отвращением где-то глубоко, на осколках человеческого сердца. Память о сломанной воле, фантомной болью пронзала опустевшую оболочку, лишённую души.
* * *
Тот день я хорошо запомнила, несмотря на то, что начинался он также, как и все остальные. Нас перевели из подземного капища у самую Цитадель, но условия всё одно были не ахти. Разве что, в моей новой камере было не так сыро.
Безногий дядька через щель в двери просунул подобие завтрака — чёрствую краюшку ржаного хлеба и стакан тухлой воды. Зажав нос, я выпила всё до капли, ибо жажда была нестерпимой, да и хлеб кой-как слопала. До последней крошки, как дедушка учил: «Хлеб — всему голова».
Через несколько часов пришли другие дядьки, старые, в чёрных балахонах. Ворчащие, жуткие.
Спрашивали, читала ли я то, что мне дали. Конечно же нет! Дедушка Ульрик всегда говорил: фанатики — зло, и Темнобог ентот их — гад, коих свет белый не видовал! Ну, то есть видовал, но очень быстро прогнал в саму Бездну!
И ведь не врал дедушка… Зачем? Зачем вылезла из подвала?! Говорила матушка: «Сиди тише воды, ниже травы!»
Мамочка… папочка… я услыхала крик папеньки, но папенька сильный, не такой как дедушка, но всё ж. Он справился бы… Справился! А потом… мамочка…
Я увидела её любимые зелёные глаза через щель в полу и не смогла сдержаться. Выбралась наверх и тут дядька ентот в чёрных дуспехах, как схватит за волосы!
Папочка с мечом на него побежал, а у дядьки-то и голова не чулавеческая! Изжёг папеньку огнём из пастии своей поганой! Дальше всё как у тумане было. Помню только, что очнулась уже под землёй.
Дедушка, я правда сопротивлялась, как могла! Били те дядьки, голодом морили, чтобы хоть имя назвала. А я не хотела! Не хотела, чтобы сволочи енти устами своими гнилыми его произносили! Но выдавили гады! Вывели на чисту воду, тьфу!
Я ждала дедушка. Ждала, что ты придёшь, а тебя всё не было. И потому назвала имя своё, дабы не помереть до прихода твоего. Мамочку, папочку убили, дак хоть я у тебя буду, внученька, жива!
