— Так вы, стало быть, из десятки Сотника?
— Из неё! — донеслось в ответ. — Первогоды!
Привратники с завистью вытаращились вслед: малая дружина не ширь—шавырь, тем паче в десятке Извека. Созерцание прервал окрик старшого. Все бросились разгонять люд, дабы не мешались под ногами, двое скакнули к воротине, ширить створ для проезда героев. Освободив проход, замерли, поджидая. К вящей досаде, табун остановился в отдалении. Всадники тоже.
— Правильно, — знающе рассудил старшой. — Неча табун по городу гнать. Степняцкая лошадь — животина дурная, приличию не обучена, того и гляди по улицам разбежится, либо людей подавит. Надоть её за градом держать.
Будто в подтверждение его слов, скоро подъехал княжий конюх с полудюжиной гридней. Поравнявшись с охранниками, собрался было раскрыть рот, но сам увидал дожидающийся табун и поскакал определять добычу на окрестные выпасы. Издали было видно, как задержался у возвращающейся десятки, перекинувшись парой фраз, махнул рассыпавшимся вокруг табуна гридням и, тёмная масса коней двинулась вдоль стен. Горстка дружинников, наконец—то направилась в город. По обе стороны от ворот уже собралась толпа зевак. Глазели на приближающихся всадников, переговаривались, удивлённо хмыкали, видя в сёдлах две пары. Заметив среди конских голов Шайтановы рога, загалдели невиданному чуду, однако, гомон мгновенно захлебнулся, когда взгляды упали на Лельку. Русалка с неменьшим любопытством смотрела на горожан. Открытый, как у ребёнка, взор слепил небесной синевой и приковывал к себе взгляды. Народ, не понимал в чём дело, каменел пялясь на необычную девицу, а та в задумчивости теребила чудную, в руку толщиной, косу. Заметив общее замешательство, Сотник почувствовал себя не в своей тарелке. Захотелось прикрыть Лельку от любопытных взглядов, рыкнуть на эти раззявленные морды, но всё разрешилось само собой.
Собравшиеся аж присели, когда громовой голос замыкающего сбил с их голов оторопь:
— Здрав будь, Киев—батюшка! — взревел Мокша. — И ты не хворай, люд киевский!
Ревяк зажмурился, потёр оглохшее ухо. Эрзя, скорчив усталую мину, покосился на друга.
— Не пугай народ, шумило! Тише едешь — дальше будешь.
— Как так? — не понял балагур.
— А так, — Эрзя понизил голос. — Нам бы сейчас протечь поскорей к своей норе, полянку на столе накрыть, бросить мощи по лавкам, да посидеть с дороги по—человечески. С хорошей снедью, с добрым пойлом, в своём кругу. А на твои вопли, того и гляди, сбежится полдружины, не считая княжьих соглядатаев, приспешников, да наушников.
— Не боись, не набегут! Нехорошило с Эйнаром хлопцы языкастые, скажут всё как надо. Небось уже сейчас за столом, байки рекут, одну страшнее другой. Конюх, видал с какой рожей прискакал? Не—е, нас до завтра, ни одна свинья искать не будет, даже сам князь.
Мокша привстал в стременах и командным голосом распорядился:
— Ревяк! Ты знаток по части вкусностей. Езжай с Велигоем к Ворчуну. Возьмите чего—нибудь душевного перекусить, и скоренько к нам.
Эрзя! Загляните с Лёшкой к Ельцу в журку, поглядите, чем жажду залить.
Алтын с Извеком! Везите невест в берлогу, покажите где чего, воды принесите. Как управитесь, скачите в корчму у Жидовских ворот. Мы с Радивоем там пождём, пока дожарится.
Микулка! Сгоняй к детинцу, разведай, что к чему. Коль про нас кто разнюхивать будет, скажи, что все до смерти изранетые к знахарям поехали. Как управишься, скоренько ворочайся.
Ежели поспешим, то к полудню сядем рядком, поговорим ладком…
…Когда в дом внесли лукошки с перекусом, русалка, привыкшая к нехитрой пище, покачнулась от незнакомых ароматов. С удивлением почувствовала, что проголодалась так, будто не ела три последних дня. Внучка волхва, вдохнув пряные запахи, с восторгом хлопнула в ладоши. Такой снеди не видела даже в праздники. Ревяк, взялся выкладывать угощения, но Дарька с Лелькой отогнали певца от лукошек, усадили к окну и сунули в руки гусли.
— Мы сами управимся, — заверила Дарька. — А ты лучше поиграй, порадуй душу.
Ревяк посмотрел на Велигоя. Тот, выволакивая на стол кружки, подмигнул.
— Сыграй, не рубись. Такие красавицы просят, уважь!
Певец поплевал на пальцы, старательно вытер о штаны, осмотрел, чистые ли и, только тогда коснулся струн. Лёгкий перезвон начал заполнять жилище, но, так и не окрепнув, оборвался. Ревяк сморщился, как от зубной боли, полез за пазуху. Из—под рубахи показались шнурки с оберегами. Пальцы быстро выбрали один, с замысловатой загогулинкой, бережно потянули с шеи. Приладив загогулинку к струнному колку, чуть повернул, попробовал звук, повернул ещё. Переставив на другой колок, подправил вторую жилку, ущипнул, остался доволен. Вернул шнур на шею и, чуть помедлив, пробежал пальцами по отлаженным гуслям. Светлые печальные звуки заполнили суровое жилище ратников. Всё будто бы зажило в другом ритме, плавней, размеренней. Даже Велигой двигался задумчиво, как туман над Днепром, то и дело замирал, вслушиваясь в чудесную мелодию.
Едва отзвучал последний перелив, с улицы донёсся гогот Мокши и у коновязи протопотали копыта. Чуть погодя, заскрипело под тяжёлыми сапогами крыльцо. Дверь распахнулась, пропуская сияющего Микишку. Парень бережно удерживал перед собой широкий туясок[80] полный ягод. За Алтыном, протиснулись Радивой с Извеком. Только когда развернулись, стала видна ноша: огромное блюдо с жареным кабанчиком, обложенным мочёными яблоками. Следом, едва не задев притолоку, прошествовали Эрзя, с пузатыми кувшинами в руках, и Попович, держащий в охапке могучий скрутень, из которого торчали хвосты печёных белорыбиц. Последним ввалился Мокша, с бочонком на плече.
— Ну, теперь нам никакая засуха не страшна!
Ревяк оглядел стоящее под окном, перевёл глаза на принесённое, посчитал присутствующих и робко поинтересовался:
— А—а, не многовато будет?
Мокша с серьёзной миной хлопнул певца по плечу.
— В самый раз, друже! Грех такому добру в корчмовском погребе пропадать, а нам в радость. — Он взялся за пробку. — Постановляйте всё на стол, и начнём потихоньку.
Вокруг стола возобновилась весёлая суета. Подвигав туда — сюда снедь, наконец нашли место всему, с чего можно начать. Прочее вдвинули в печь, расставили на подоконниках и свободных лавках, наконец, заготовив ножи, расселись. Промочили с дороги горло, потянулись за нескудной закуской. Кто—то тронул крынку с хреном, и над столом потёк ядрёный острый дух. Грибы норовили улизнуть от острия и выскочить из бадейки. На зубах заскрипела квашенная с клюквой капуста, рыба блеснула жирным боком, зажелтела под ножом репа. Какое—то время молчали, почувствовав, насколько проголодались за последний переход. Однако, стол был богат и скоро, то один, то другой, клали ножи на скатерть и плескали в кружки по второму разу.
