Тогда он сделал еще один вывод: носительницами этой избранной крови выступают именно матери, потому что отцы бывают разными, сыновья — заурядными, вроде него или Симы, но в дочерях она рано или поздно обязательно даст о себе знать. Разумеется, его коробило то обстоятельство, что Квалу олицетворяет не благородство и достаток, а всего лишь смерть, но, к счастью, заурядные и занятые своими каждодневными нуждами вабоны не обращали на все эти знаки никакого внимания и продолжали видеть в повелительнице мертвых не более чем сказочную фигуру. Был, правда, один зрячий среди слепых, вернее, слепой среди зрячих, нахальный и отвратительный стихоплет, называвший себя поэтом по имени Ривалин. Каким образом он додумался до того же, до чего и Скелли, причем явно используя сопоставление не по внешнему виду, ему просто-напросто недоступному почти от рождения, осталось тайной, которую он унес с собой в могилу, в объятия, как принято выражаться, Квалу, когда прошлой зимой по неосторожности и в прямом смысле слова неосмотрительности свалился со стены и разбился. Своими стишками он старался предупредить о некой опасности, которая грозит правителям замка и всем вабонам от «потомков Совы», и кое-кто, как замечал с раздражением Скелли, переставал посмеиваться и начинал задумываться. Ракли к Ривалину относился излишне мягко, многое ему прощал, и Скелли одно время допускал ошибку, вступая с поэтом в открытую перепалку, отчего после смерти последнего ему пришлось иметь несколько неприятных разговоров и всячески отводить от себя подозрения.
Улик против него никаких не оказалось, так что в конце концов падение со стены списали на очередной несчастный случай, а Скелли с тех пор спал спокойно, поскольку мог не ждать подвоха со стороны какого-нибудь зарвавшегося исполнителя его воли. Такового в данном случае просто не было: Скелли не поленился подстеречь Ривалина в том участке внутренней стены замка, где от времени образовался провал и куда редко захаживали дозорные, и столкнул вниз. Велик был соблазн на прощание излить перед поэтом душу и подтвердить все самые смелые его подозрения, однако Скелли рассудил так, что высота стены вовсе не гарантирует смертельного исхода, а потому лучше придержать язык за зубами. Падение прошло более удачно, чем он предполагал, и последнее, что изрек в этой жизни незадачливый слепец, был даже не зов о помощи, а какой-то несуразный вскрик не то отчаяния, не то разочарования. Впоследствии поговаривали, что Ривалину помогли упасть и что его неприкаянный дух иногда замечают среди гостей на больших сборищах с участием обитателей замка, но Скелли до этого бреда уже не было никакого дела. Освободившись от Ракли, он с чистой совестью отдал виггерам распоряжение хватать всякого, кто будет уличен в пересказах стишков сумасшедшего поэта. С начала зимы таких пока не оказалось ни одного, что радовало.
— Мы случайно не прошли? — напомнил о себе Скелли, глядя в широкую спину охранника.
Кресло тряхнуло. «Про бережное отношение им, вероятно, ничего не известно. Нет, нужно срочно заводить собственных людей. И о чем только я думал раньше! Да и времена нынче уже совсем не те, что прежде», — вздохнул Скелли с такой невинностью, будто никоим образом не прикладывал к этому рук. Иногда ему и в самом деле представлялось, что события развиваются и складываются в нужный рисунок помимо его воли. Если бы ему сказал об этом посторонний, он бы, разумеется, обиделся: зачем же иначе вот уже сколько зим кряду он, почти не выбираясь из своей кельи, ткет сложную паутину слухов, недомолвок, провокаций и заговоров, если это не дает свои плоды? Не все, но многое из происходящего обязано его живому уму и бесконечной решимости. И тем не менее, оставаясь наедине с собой, как сейчас, он был не в состоянии отделаться от мысли о том, что существует нечто, что неумолимо ведет его вперед и помогает складывать камень за камнем в башню, в которой он в один прекрасный момент станет безраздельным хозяином.
Охранник оглянулся и заверил, что до нужного поворота они еще не дошли. Скелли поморщился. Здесь, и только здесь, он чувствовал свою слабость. Темнота, холод и одиночество не смущали его. Он привык обходиться многие дни без дневного света и свежего притока воздуха. Беда наступала тогда, когда ему нужно было самому найти правильную дорогу. Причем неважно где: от собственной спальни до тронной залы в замке, от замка до дома Томлина или от Обители обратно. Если он не видел цель глазами, то просто не понимал, куда идти. Мог тупо стоять на месте и чуть не плакать от бессилия. Эта странность, сродни болезни, проявилась у него с самого детства. Потому-то он и выбрал поприще, которое не требовало от него выхода куда-либо, — писаря. Потом выбрал место для применения своих талантов — хранилище свитков при замке, где все ходили одними и теми же путями и всегда можно было к кому-нибудь примкнуть. А теперь дослужился до того, чтобы все сами приходили к нему на поклон. Нечастые советы в Силан’эрне были исключениями, где он просто не имел права не появиться, равно как и обнаружить свою слабость, а потому и обзавелся креслом под предлогом быстрой усталости при необходимости много ходить пешком. Примечательно, что, в отличие от большинства тех, кто вроде него пользовался подземельем, Скелли обладал наглядной картой всех подземных переходов, которую однажды откопал, разбирая самые дальние и самые пыльные углы хранилища. О своей находке он не сказал никому и стал ее единоличным обладателем, однако проку с этого ему было мало: в жизни он продолжал полагаться на практические знания тех, кто о существовании подобной карты даже не догадывался.
Эта мысль напомнила ему о другой карте, хозяином которой он стал совсем недавно. Ему ее принес один из писарей. В его обязанности входило поддерживать связь с несколькими рыночными торговцами, продававшими с лотков рукописи тем немногочисленным, но постоянным покупателям, кто имел к этому соответствующий интерес. Таковых, как ни странно, водилось достаточно во все времена. Некоторым хотелось побольше знать о своей истории, причем не понаслышке. Другие покупали свитки, чтобы было что почитать внукам долгими зимними вечерами. Третьи их собирали, вероятно желая произвести впечатление на менее увлеченных друзей. Одним словом, Скелли поставил продажу свежих списков на довольно широкую ногу. Это позволяло ему также доводить до вабонов те знания, которые были ему выгодны. К примеру, о том, что скоро в продаже появятся списки «Сид’э», он стал распускать слухи в первые дни зимы, так что теперь все возможные затраты на новый «перевод» должны были окупиться сторицей. А контролировать записанное в свитках оказывалось гораздо проще, нежели контролировать разных «поэтов», сказителей и песняров, — обстоятельство, на котором в складывающемся положении можно было очень удачно сыграть. Оставалось только обучить как можно больше вабонов правилам чтения и привить любовь к этому благородному занятию.
