— Выгорит, — убеждёно сказал претёмный и попросил меня жестом отойти в сторону.
Однако, не желая больше ни секунды оставаться в логове Тёмных, я сказал:
— Пожалуй, я, претёмный, двину в обратный путь. Сепарация — штука интимная, зрелище не для чужих глаз. — Тут же попрощался кивком и сразу направился к двери. А когда дёрнул за ручку, обнаружил, что дверь заперта. Резко обернулся к коварному хозяину и осведомился: — В чём дело, претёмный? Как это понимать?
— Не уходи, дракон, — вроде как попросил, а на самом деле приказал великий из великих. — Подскажешь, если вдруг что-то сделаю не так. Дело для меня новое. Случиться может всякое.
Не дожидаясь ответа, да, видимо, особо в нём и не нуждаясь, он приступил к исполнению задуманного. Сдвинул, навалившись всем телом, тяжеленный стол в сторону, вышел на середину комнаты, поставил у ног вазу из-под фруктов и начал быстро раздеваться. Ему действительно следовало поторопиться — песка в часах осталось на несколько минут. Он это очень хорошо понимал. И, чтоб зря не тратить время, умудрился по ходу дела сотворить два зеркала, огненное и ледяное. Приметив, что отражаюсь сразу в обоих, я на всякий случай отошёл в сторону, к окну. И уже оттуда стал наблюдать за тем, что будет происходить дальше.
А претёмный между тем уже плёл-сплетал — птички так и вылетали стайками — первое заклинание. Видимо, сплёл он его удачно, поскольку уже через несколько секунд получил благословение. Это я понял по тому, как просветлело его лицо. А потом сразу, я даже глазом моргнуть не успел, его голое, дряблое, совсем не атлетическое тело закружило в мощном ледяном круговороте. И почти сразу его накрыло и огненным облаком. Дальше произошло, что и должно было произойти. Стихии пожрали друг друга, а попутно разорвали человека. Вырвали из единого существа две его противоположные сущности.
После того как пар осел, я увидел, что там, где раньше стоял один, теперь стоят спиной друг к другу двое. Сначала я не понял, кто из них кто. А потом, тот, который стоял напротив ледяного зеркала, развернулся и толкнул в спину ничего непонимающего второго. Это Жан толкнул Поля. Толкнул он его так сильно, что тот, не удержавшись на ногах, влетел в огонь и, прихватив своё отражение, пронёсся огненным метеором к одному из шкафов. Сам Жан времени даром не терял и чинно прошёл сквозь зеркало ледяное.
А потом случилось то, чего я никак предположить не мог. Удивительно быстро сообразив, что к чему, Поль — о, что за тошнотворные это были метаморфозы! — немедленно превратился во льва с плоской мордой, хвостом дельфина и короткими, как у пингвина, крыльями. Хлестнув хвостом по полу, он издал душераздирающий рёв и прыгнул через всю комнату в сторону Жана. Казалось претёмному уже не спастись, но он не сплоховал. Хотя и начал превращение на мгновенье позже, но к тому моменту, когда подлетел обращённый Поль, претёмный уже стал грузным химерическим созданием, похожим на бегемота с головой и хвостом крокодила. И в результате вышло так, что лев-урод угадил на спину уродского бегемота.
Не сумев взять Жана вероломностью, Поль решил взять его силой. Ещё раз злобно рыкнув, лев выгнулся всем телом, а потом вцепился зубами в холку бегемота и стал трепать что было силы. То ли жилу какую-то пытался перегрызть, то ли на бок повалить. А скорее всего — ярился безумно и безотчетно. Бегемотный крокодил на этот счёт оказался толковее. Подёргался влево и право, пытаясь скинуть противника со спины, а когда не вышло (тот засадил когти в его шкуру очень глубоко и держался крепко), просто хлестнул хвостом так, как лошадь в знойный день лупит по настырному слепню. Одного точного удара оказалось достаточно. Крылатый лев не охнул, не вскрикнул, а просто повалился на пол замертво с перебитым хребтом. Вот какова была сила удара, и вот насколько остро было заточено ребро изуверского крокодильего хвоста.
Ну а дальше… Дальше — всё понятно. Мёртвый лев так и остался мёртвым львом. А вот крокодилий бегемот очень скоро претерпел обратную трансформацию и стал человеком. Жаном Калишером. Только уже, конечно же, не совсем Жаном Калишером. И не совсем человеком. Разве можно назвать человеком того, чьё сердце пульсирует не в груди, а во фруктовой вазе? Пожалуй, нет. Это уже не человек. Это… Чёрт его знает кто. Но всё-таки что-то человеческое в нём ещё осталось. Иначе бы он не плакал. А он плакал. Стоял голый на четырёх ветрах, дрожал всем телом и плакал. Я не знаю, почему он плакал. Может, горевал оттого, что безвозвратно потерял часть себя. А может, наоборот — радовался тому, что освободился от ненавистного альтер эго, и плакал от счастья. Не знаю. Одно скажу — смотреть на это было неприятно. И я бочком так, бочком потянулся к двери.
На этот раз она оказалось не заперта, я благополучно выбрался на лестницу и стал спускаться, мучительно соображая по пути, почему так получается, что всякая промежуточная победа Добра является ступенью к окончательному торжеству Зла. Ответа так и не нашёл, зато когда миновал второй ярус, вдруг с ужасом обнаружил, что не спускаюсь, а поднимаюсь. Да-да, поднимаюсь. Иду вверх по лестнице, ведущей вниз. И пока пытался понять, что это означает, вновь оказался перед дверью в обитель претёмного усмирителя. Очень мне не хотелось открывать эту дверь. Совсем не хотелось. Но я её открыл. Вопреки своей воле. И вопреки же своей воле, прошёл внутрь.
Претёмный усмиритель уже не плакал. Кутаясь в балахон, он стоял у своего любимого окна спиной к двери.
— Отпустил, а потом передумал? — спросил я прямо с порога голосом полным упрёка.
Он помолчал, потом сказал, не оборачиваясь:
— За мелкими птицами устает следить взгляд. Ввинчиваются в небо и пропадают. Не уследишь.
— Это мне всё равно. Скажи лучше, зачем вернул?
— Видишь ли, дракон… — Претёмный медленно повернулся ко мне. — Видишь ли… Вот, что я тебе хочу сказать. Мир, который держится на этически двусмысленных принципах, крайне…
— Да-да, слышал уже. Мир такой крайне суров. А ещё я слышал, что угроза должна быть ликвидирована любой ценой? Не так ли?
— Вот именно.
— И в чём угроза?
— В тебе, дракон. Даже так: ты и есть угроза.
Я нервно хохотнул:
— И кому же это я угрожаю? Тебе, что ли, претёмный?
— Нет, не мне, — мотнул он головой, — но константности нашего колдовского мира.
— Ах, вот как. Понятно. Я не в тебя стреляю, а во вредное нашему делу донесение. Так, претёмный? Боишься, что тайной твоей шантажировать тебя буду? Напрасно. Впрочем, переубеждать не буду. Сдаётся, напрасный труд.
Выплеснув всё это с обидой, я устало плюхнулся в кресло, вытащил сигареты и закурил.
