В горле Робина наконец-то застыл всхлип, задыхающаяся, запоздалая эмоциональная реакция, но он проглотил его. Ему было страшно представить, что сделает профессор Ловелл, если он поднимет шум.
Вставай, — холодно сказал профессор Ловелл. Сядь.
Автоматически Робин повиновался. Один из его коренных зубов расшатался. Он пощупал его и поморщился, когда на язык попала свежая соленая струйка крови.
Посмотри на меня, — сказал профессор Ловелл.
Робин поднял глаза.
«Ну, это одна хорошая черта в тебе», — сказал профессор Лавелл. Когда тебя бьют, ты не плачешь».
У Робина зачесался нос. Слезы грозили вырваться наружу, и он напрягся, чтобы сдержать их. Ему показалось, что в висках застучало. Боль настолько одолела его, что он не мог дышать, и все же казалось, что самое главное — не показать ни намека на страдания. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким жалким. Он хотел умереть.
Я не потерплю лени под этой крышей», — сказал профессор Ловелл. Перевод — нелегкое занятие, Робин. Он требует сосредоточенности. Дисциплины. Ты и так в невыгодном положении из-за отсутствия раннего образования по латыни и греческому, и у тебя всего шесть лет, чтобы наверстать разницу до поступления в Оксфорд. Тебе нельзя лениться. Нельзя тратить время на дневные грезы».
Он вздохнул. «Я надеялся, основываясь на отчетах мисс Слейт, что ты вырос прилежным и трудолюбивым мальчиком. Теперь я вижу, что ошибался. Лень и обман — обычные черты вашего рода. Вот почему Китай остается ленивой и отсталой страной, в то время как ее соседи рвутся к прогрессу. Вы по своей природе глупы, слабоумны и не склонны к упорному труду. Ты должен противостоять этим чертам, Робин. Ты должен научиться преодолевать загрязнение своей крови. Я поставил на твою способность к этому большую ставку. Докажи мне, что это того стоило, или купи себе дорогу обратно в Кантон». Он наклонил голову. Ты хочешь вернуться в Кантон?
Робин сглотнул. «Нет.»
Он говорил серьезно. Даже после этого, даже после всех страданий, выпавших на его долю, он не мог представить себе альтернативного будущего. Кантон означал бедность, ничтожность и невежество. Кантон означал чуму. Кантон означал отсутствие книг. Лондон означал все материальные удобства, о которых он мог просить. Лондон означал когда-нибудь Оксфорд.
«Тогда решай сейчас, Робин. Посвяти себя успешной учебе, иди на жертвы, которые это повлечет, и обещай мне, что больше никогда не будешь так смущать меня. Или отправляйся домой на первом же корабле. Ты снова окажешься на улице, без семьи, без навыков и без денег. У тебя больше никогда не будет тех возможностей, которые я тебе предлагаю. Ты будешь только мечтать о том, чтобы снова увидеть Лондон, а тем более Оксфорд. Ты никогда, никогда не прикоснешься к серебряному слитку». Профессор Ловелл откинулся назад, глядя на Робина холодными, пристальными глазами. «Итак. Выбирай.
Робин прошептала ответ.
«Громче. На английском.
«Мне жаль, — хрипло сказал Робин. «Я хочу остаться.»
«Хорошо.» Профессор Ловелл встал. Мистер Честер ждет внизу. Быстро собирайся и иди на урок».
Каким-то образом Робин продержался весь урок, сопя, слишком ошеломленный, чтобы сосредоточиться, на его лице расцвел огромный синяк, а туловище пульсировало от дюжины невидимых болячек. К счастью, мистер Честер ничего не сказал об этом инциденте. Робин просмотрел список спряжений и все их перепутал. Мистер Честер терпеливо поправлял его приятным, хотя и вынужденно ровным тоном. Опоздание Робина не сократило занятия — они затянулись до ужина, и это были самые длинные три часа в жизни Робина.
На следующее утро профессор Ловелл вел себя как ни в чем не бывало. Когда Робин спустился к завтраку, профессор спросил, закончил ли он свой перевод. Робин ответил, что закончил. Миссис Пайпер принесла на завтрак яйца и ветчину, и они ели в несколько раздраженном молчании. Было больно жевать, а иногда и глотать — лицо Робина за ночь распухло еще больше, — но миссис Пайпер предложила ему порезать ветчину на кусочки, только когда он закашлялся. Все допили чай. Миссис Пайпер убрала тарелки, а Робин пошел за учебниками латыни, пока не пришел мистер Фелтон.
Робин никогда не думал о том, чтобы убежать, ни тогда, ни в последующие недели. Какой-нибудь другой ребенок мог бы испугаться, мог бы воспользоваться первым шансом вырваться на лондонские улицы. Какой-нибудь другой ребенок, приспособленный к лучшему, более доброму обращению, мог бы понять, что такое безразличное отношение взрослых, таких как миссис Пайпер, мистер Фелтон и мистер Честер, к сильно побитому одиннадцатилетнему ребенку было ужасно неправильным. Но Робин был так благодарен за это возвращение к равновесию, что не мог найти в себе сил даже обидеться на случившееся.
В конце концов, это больше никогда не повторится. Робин постарался, чтобы этого не случилось. Следующие шесть лет он учился до изнеможения. С постоянно нависшей над ним угрозой отчисления, он посвятил свою жизнь тому, чтобы стать тем студентом, которого хотел видеть профессор Ловелл.
Греческий и латынь стали более увлекательными после первого года обучения, когда он собрал достаточно элементов каждого из языков, чтобы самостоятельно составлять фрагменты смысла. С этого момента ему стало казаться, что он не столько нащупывает в темноте новый текст, сколько заполняет пробелы. Выяснение точной грамматической формулировки фразы, которая не давала ему покоя, приносило ему такое же удовлетворение, какое он получал, когда ставил книгу на место или находил пропавший носок — все части подходили друг к другу, и все было целым и законченным.
На латыни он прочел Цицерона, Ливия, Вергилия, Горация, Цезаря и Ювенала, на греческом — Ксенофонта, Гомера, Лисия и Платона. Со временем он понял, что неплохо разбирается в языках. Его память была сильной, и он умел определять тональность и ритм. Вскоре он достиг такого уровня свободного владения греческим и латынью, которому позавидовал бы любой выпускник Оксфорда. Со временем профессор Ловелл перестал комментировать его наследственную склонность к лени, а вместо этого одобрительно кивал при каждом сообщении о быстром продвижении Робина по канону.
История, тем временем, шла своим чередом. В 1830 году умер король Георг IV, и его сменил младший брат, Вильгельм IV, вечно идущий на компромиссы и не угождающий никому. В 1831 году очередная эпидемия холеры пронеслась по Лондону, оставив после себя тридцать тысяч умерших. Основной удар пришелся на бедных и обездоленных; на тех, кто жил в тесных, тесных помещениях, не имея возможности укрыться от зараженных миазмов друг друга.* Но район Хэмпстеда остался нетронутым — для профессора Ловелла и его друзей в их отдаленных поместьях эпидемия была чем-то, о чем можно упомянуть вскользь, поморщиться от сочувствия и быстро забыть.
В 1833 году произошло знаменательное событие — в Англии и ее колониях было отменено рабство, на смену которому пришел шестилетний срок ученичества как переход к свободе. Среди собеседников профессора Ловелла эта новость была воспринята с легким разочарованием, как проигранный матч по крикету.
«Ну, это уничтожило для нас Вест-Индию», — жаловался мистер Халлоус. Эти аболиционисты с их проклятым морализаторством. Я до сих пор считаю, что эта одержимость аболиционистами — результат того, что британцам нужно хотя бы почувствовать свое культурное превосходство после того, как они потеряли Америку». И на каком основании? Не похоже, что эти бедняги не находятся в таком же рабстве в Африке под властью тиранов, которых они называют королями».
Я бы не стал пока отказываться от Вест-Индии, — сказал профессор Ловелл. Там все еще разрешен легальный вид принудительного труда...
Но без права собственности все это становится не по зубам».
«Возможно, это и к лучшему — в конце концов, вольноотпущенники работают лучше, чем рабы, а рабство на самом деле дороже, чем свободный рынок труда...»
«Вы слишком много читаете Смита. У Хобарта и Маккуина была правильная идея — просто контрабандой доставить корабль, полный китайцев, * вот и весь фокус. Они такие трудолюбивые и аккуратные, Ричард должен знать...
