он карабкался по крутому склону искусства, чтобы… нет, не достичь вершины, но хотя бы приподняться над братией бессребреников. И вот, наконец, случилось чудо — его картину “Гордость короля” согласились принять на вернисаж в галерее господина Артиса, что на Мартиш-Холме.
Мартиш-Холм — мечта для самых смелых. Там живут сливки города. У каждого третьего своя ложа в театре, у каждого второго парадный выезд, у каждого первого коллекция картин и скульптур. Когда Редмонд впервые ставил этюдник на боковых аллеях дальнего парка, он и подумать не смел, что его картина попадет на Мартиш-Холм.
Вот и правильно, что не думал. Кажется, эта черная деревяшка — все, что осталось от “Гордости”.
— Вы… это… выходьте.
Редмонд вышел. Хозяин дома глянул на него так, будто это по его вине начался пожар, а не из-за Броза и Арди, которые снимали студию вместе с ним. Его-то целый день не было, он как раз ездил в галерею убедиться, что договоренности в силе, и узнать, какое место отвели его картине. Хорошее место…
Похоже, Броз и Арди снова устроили эксперименты с горячим батиком и что-то не рассчитали. Теперь оба в лечебнице. Зря он согласился снимать студию вместе с этими балбесами.
Хозяин что-то сердито говорил, и Редмонд отдал ключ от мансарды. Он и не подумал просить назад плату за остаток месяца — с хозяина станется стребовать возмещение ущерба. Нет, отсюда лучше убираться.
Огнеборец не ошибся. С темнеющего сизого неба посыпалась мелкая крупа, обещая дворникам немало работы. Редмонд побрел в сторону Галерки — райончика к западу от центра, между рынком, вокзалом и трущобами. Там, в обветшалых трехэтажных домах, обитали третьеразрядные актеры, уличные музыканты, непризнанные поэты, начинающие художники и вышедшие в тираж танцоры.
Здесь Редмонд когда-то делил комнату с юным хористом, стареющим клоуном и бывшим солистом балета, ныне билетером и рабочим сцены. Редмонд продавал немудрящие пейзажи, рисовал гуляющих в парке, завел знакомства, копил потихоньку деньги, и наконец втроем с Брозом и Арди они сняли мансарду с широкими окнами. К тому времени они обзавелись настоящими инструментами для настоящей работы с настоящими заказами.
Ему даже удалось отложить часть гонорара от последней картины на счет в банке, но совсем немного. Теперь придется выбирать: или комната в гостинице и яичница с ветчиной по утрам, или кисти, краски и холсты. Денег на счету едва хватит, чтоб купить самое необходимое. А значит, снова ночевки у случайных приятелей, дешевый кофе на завтрак, черствая булка на обед и пустая похлебка на ужин. Но теперь уже без надежды. Второго шанса Мартиш-Холм не дает.
До Галерки он дошел чуть прихрамывая — подвернул ногу, поскользнувшись на свежем снегу. Никого из знакомых тут давно не было, но Галерка примет всех. Иди на шум — а где-нибудь обязательно шумят — и если почуют в тебе своего, найдется и кружка чая, и ломоть хлеба, и драный матрас на ночь-другую.
На втором этаже дома на углу ярко светились окна, мелькали тени, играла скрипка, гобой, и не в такт стучал барабан.
О пожаре в мастерской здесь уже знали. Было бы странно, если бы Галерка не обсуждала несчастье собратьев. Кто-то вспомнил Арди, и Редмонда позвали за стол, налили полчашки горячего вина и положили пирог с картошкой. Здесь собралось семеро обычных обитателей Галерки. Что ж, он будет восьмым.
Скрипачке с мужем-гобоем удалось сделать неплохой сбор в городском парке рядом с каруселями, и компания праздновала наступление Темной недели.
Эти дни считались в Галерке временем чудес, и не только потому, что люди искусства сохраняли детскую веру в чудо Длинночи. Праздники всегда приносили хороший доход, и кому-то и впрямь удавалось подсобрать достаточно монет, чтоб переменить жизнь хоть чуточку, хоть ненадолго.
Редмонд свое чудо упустил.
Следующий час он пил, ел и знакомился. Хозяева комнаты — молодая семья музыкантов с сынишкой лет восьми, который старательно выстукивал что-то на барабане. Гости, они же соседи: скульптор-экспериментатор, актриса лет пятидесяти, рядом с ней — две танцовщицы второсортного кабаре. Смыв грим, они оказались сухощавыми дамами ненамного моложе актрисы. Во главе стола устроился громогласный поэт-драматург примерно того же возраста.
Играли, танцевали, читали стихи, пели, разыгрывали сцены из новой пьесы, и Редмонд сам не заметил, как подхватив обрывок афиши в углу, принялся набрасывать лица на обратной стороне дешевой шершавой бумаги. Кто-то глянул ему через плечо и притащил большой лист, оставшийся от прежних жильцов. Редмонд присвистнул — никак не ожидал увидеть тут прекрасную розоватую веленевую бумагу.
— От старого Ривза остался, — объяснил поэт-драматург. — Съехал он недавно, ему место рисовальщика вывесок при универмаге дали, там в каморе и жить можно.
Тряхнув длинными седеющими кудрями, он прочитал, обращаясь к потолку:
— В миру искусства музы строги:
По нраву им нужды ненастье.
Но меру знай! На голой страсти
Протянешь разве только ноги.
Редмонд застыл над листом. Что изобразить? Такая бумага требовала чего-то большего, чем простой набросок карандашом. Но кроме карандашей и угля у него ничего не было.
Тем временем поэт-драматург вынул из кармана побитого жизнью сюртука мятые листки и подал актрисе:
— Амандия, дорогая моя, прочти!
Та пробежала строки глазами и приподняла бровь:
— Надо же… Клоспис утверждает, что мне и служанок играть поздно, гожусь только гримерки подметать, а ты меня в королевы.
— Для Клосписа и двадцать пять лет — уже поздно. Читай же!
Редмонд аж моргнул — до того быстро преобразилась Амандия. Только что перед ним сидела усталая, надломленная пожилая женщина, и вдруг на ее месте возникла королева. Ему казалось, что не седина блестит в ее прическе, а каменья императорского венца.
— Я меч беру, коня седлаю,
Оставлю бархат и шелка,
Сегодня в ночь мы выступаем.
Готовы верные войска.
Душа моя звенит от гнева,
А в сердце поселилась боль.
В изгнанье нынче королева,
Врагом убит ее король.
Не смолкнут нашей славы трубы!
У нас мечей и стрел не счесть.
Найдет и каждого погубит
Влюбленной королевы месть.
Руки Редмонда задвигались сами. Уголь? Неважно. Графичным линиям лица Амандии цвет и не нужен.
Актриса с поэтом разыграли сцену, спели, он вновь читал стихи, музыканты взяли инструменты, кто-то танцевал, а Редмонд рисовал, рисовал, рисовал…
Очнулся он от тишины. Танцовщицы, скрипачка, гобой, поэт-драматург и сама Амандия сгрудились вокруг его табурета. Редмонд откинулся, опираясь спиной на чей-то живот, и оглядел законченный рисунок. Гордая королева надменно смотрела на подданных, и корона сверкала в ее волосах.
— Когда начинается вернисаж? — поинтересовался поэт-драматург.
— В десять утра, — и сообразив, к чему тот
