Мне становится невыносимо жарко. Не понимаю, почему старик так любит огонь.
– А если она не захочет? – спрашиваю я.
– С нашими женщинами так не бывает, – смеется отец. – Пока они не совокупятся впервые, во время течки они доступны для любого мужчины.
И кто возьмет ее, тому она и будет принадлежать всю жизнь.
– Не слишком ли просто?
Отец обнажает желтые заостренные зубы в усмешке:
– Просто? – он издевательски кхекает, и я краснею как мальчишка. – Питер, с нашими женщинами все очень непросто! Имей в виду: именно они-то и есть настоящие охотницы – бесстрашные, порывистые, дерзкие,- он качает головой.- Даже твоя мать, которая была нежного воспитания и так любила свою музыку, книги, искусство… Это ведь она настояла, чтобы тебя воспитывали, как человека. Но даже она порою становилась неуправляемой и упрямой… – он закашлялся. – Если бы она меня послушалась, то не отправилась бы в ту ночь на охоту. Говорил я ей: «Сейчас война и в море опасно». Но она решила по охотиться около Кубы. На обратном пути она пролетала слишком близко от немецкой субмарины. Сомневаюсь, что их стрелок понял, в кого стрелял. Ночь была слишком темная. Он не мог разглядеть ничего,
кроме большой движущейся тени. Но на всякий случай он выпустил в небо несколько очередей, и одна из них ранила ее. Да так тяжело, что она не смогла оправиться. Она пыталась. Но сумела долететь только до пустынного острова, что миль на тридцать западнее Бимини.
Я только кивал, потому что знал этот рассказ наизусть. Я помнил обрывки последних мыслей матери, которые едва долетели до нас. Мы с отцом примчались на тот маленький островок – куча песку, не более того! Там мы и похоронили ее, в ту же ночь, пока все не раскрылось. Отец ловит на лету мои мысли и просит:
– Похорони меня рядом с ней.
– Конечно, отец, – отвечаю я, в очередной раз переживая ее утрату, предчувствуя, каково мне будет потерять и его.
Увидев выражение моего лица, старик снова усмехается:
– К чему эта постная мина, Питер? Я не собираюсь умирать сегодня. Лучше подумай о своей невесте. Заботься о будущем, а не о старой развалине, которую ты видишь перед собой. Теперь иди. Тебе о многом надо подумать и многое сделать. А я еще покопаюсь в своих воспоминаниях, прежде чем снова уснуть.
Я возвращаюсь в свою комнату. Ветер и ливень ломятся в окна. Дубовые двери скрипят и дребезжат от каждого порыва ветра. Сквозь стекло я не вижу ничего, кроме темного неба и белых гребней волн. Спрашиваю себя, хочу ли я сегодня выходить. Если нет, тогда придется заняться тем, о чем говорил отец, а я бы сейчас предпочел отвлечься на что-нибудь, а планы и раздумья оставить на потом.
Достаю из кладовки свое снаряжение для плохой погоды, свертываю все в большой узел и беру его под мышку. Что-то сверкнуло. Это драгоценности Марии. Я забыл спрятать их. Сгребаю побрякушки и высыпаю их в карман. Выхожу из комнаты и спускаюсь по широким ступеням винтовой лестницы. Внизу я беру мешок с костями Марии, взваливаю его на плечо и отправляюсь в шестую, самую маленькую камеру. Изнутри она выглядит совершенно так же, как остальные. Только стены не обшарпанные. Ни один заключенный никогда не имел возможности ничего нацарапать на них. Никто никогда не провел здесь ни одной ночи.
Я кладу мешок в углу и берусь за конец деревянной койки, привинченной к каменному полу. Она лениво скрипит, но в конце концов поддается, медленно поднимается вместе с полом. В зияющей черной дыре виднеется узкая лестница, ведущая вглубь. В очередной раз взвалив на плечо мешок, начинаю спускаться. Погружаюсь в темноту. Добираюсь до нижней ступеньки – и тут по лицу меня шлепает болтающаяся веревка. Когда-то это даже пугало меня, но сейчас, после стольких спусков, я привык к этому шлепку, как к шуму океана за окнами. Крепко хватаюсь за конец веревки и тяну ее вниз. Слышу, как наверху плотно захлопывается за мною потайная дверь в полу.
Задевая плечами каменные холодные стены, продолжаю свой путь в полной темноте. Моя макушка касается потолка. Здесь нет света и нет в нем необходимости: все равно двигаться можно только в одном направлении. Через сорок шагов коридор расширяется, а потолок становится выше. Пробежав пальцами по стене справа, нахожу выключатель. Свет заливает круглую комнату, не более десяти шагов в диаметре, от которой отходят два темных коридора. На двух дубовых, обитых железом дверях – кодовые замки. Мне всегда становится не по себе в этой комнате. Я вспоминаю, что все, кто строил ее, были убиты немедленно по окончании работы. Поворачиваюсь к двери, что направо от меня, и набираю код. Несколько лет назад, когда отец перестал сюда спускаться, я снял допотопные замки, установленные доном Генри, и заменил их современными цифровыми, из нержавеющей стали. Во-первых, отпала необходимость в ключах, а во-вторых, теперь ничто не заедает, не приходится возиться со старым ржавым железом.
Дверь распахивается, и у меня невольно захватывает дух от вида богатств, собранных здесь. Множество ящиков, полных золота и серебра. Коробки с «ролексами», «картье», «омегами». Старинные золотые и серебряные слитки, сложенные у стены штабелями, доходящими мне до колен. Пачки двадцатидолларовых бумажек, отнятые нами у торговцев наркотиками, которым от нас досталось больше, чем от всей Ассоциации по борьбе с наркоманией. Драгоценности Марии на фоне всего этого великолепия выглядят простенькими и дешевыми. Тем не менее я бросаю их, в том числе и медальон в виде клевера, в один из ящиков, гашу свет в комнате, выхожу, запираю за собой дверь. Вот я уже в другом коридоре, узком и темном.
То и дело запинаясь о грубо обтесанные плиты пола, я следую всем поворотам коридора. Он то изгибается, то поднимается вверх, то ныряет вниз и кончается еще одной деревянной дверью, в которую я и упираюсь. Шум дождя снаружи подсказывает мне, что пора выходить. Несколько минут возни в темноте: надеваю желтый непромокаемый комбинезон и плащ – мое снаряжение для паршивой погоды. Толкаю тяжелую старинную дверь и, выйдя наконец из потайного хода дона Генри, с наслаждением вдыхаю прохладный ночной воздух. Теперь можно и полюбоваться красотой бури. Дождь заливает мне лицо. Молнии то и дело освещают небо.
Из туннеля я попадаю в кусты, что в нескольких ярдах от причала. Подбираю несколько камней потяжелее, бросаю их в мешок с костями Марии, бегу к причалу, где пляшет на волнах мой «Грейди Уайт». Гремит гром. Мне делается весело. Море сегодня бурное и опасное. Никто в здравом уме носа не высунет в такую погоду. Швыряю мешок в кокпит «Грейди», потом подхожу к «Крису», отвязываю его и прикручиваю канатом к кормовому кнехту «Грейди».
