Тёмные, изъеденные временем стены церкви раздвинулись и впустили небо — голубое море с бурунами облаков, и вместе с ним вернулось наше последнее лето среди зимы — кто знает? быть может, тоже последней.
…Сиреневый вечер, прохладные объятия ветра, шелест таинственно-тёмных кустов и тепло соединённых ладоней. Моя — чуть меньше. Его большой и указательный пальцы — живым браслетом вокруг моего запястья, кончики сошлись, а мои вокруг его — нет. Смешные измерения… А завтра была война.
В его глазах плясал отблеск пламени костра, ладонь оторвалась от моей. Сомкнув кончики большого и указательного пальцев вокруг моего запястья, он сказал:
— Пятнадцать сантиметров.
А я, не сумев сомкнуть пальцы вокруг его широкого запястья, ответила:
— Восемнадцать.
— С половиной, — уточнил он.
Ёжик на его затылке щекотал мою ладонь, сердце провалилось в бездну его объятий. Вокруг был сиреневый вечер и колышущиеся тени кустов… Наше последнее лето.
— Не уходи больше, — прошептала я.
— Я не смогу уйти, — ласково провибрировал его голос возле моего уха. Всё, как тогда, кроме одного — щетины.
— Ты колючий… Как тёрка, — сказала я. — Раньше ты был гладкий…
— Ну, так сколько лет-то мне было? — усмехнулся он.
В груди вскипал и пузырился счастливый смех. Счастьем было обнимать его, тереться о его колючую щёку, приминать ладонью ёжик его волос и чувствовать, как тот распрямляется, щекоча кожу, отчего смех ещё сильнее рвался наружу. Стискивая друг друга всё крепче, мы стояли в перекрестье удивлённых взглядов и смеялись. Все остальные недоуменно наблюдали наше воссоединение, а мы и забыли об их существовании, растворившись в сиреневых шелестящих сумерках нашей юности. Так не хотелось возвращаться в настоящее… Но пришлось.
— 15.7. Дом там, где сердце
Поручив Конраду подыскать для исцелённых раненых убежище, я лично привела сотрудников авроровского медицинского центра в наш. Конечно, он был поскромнее — и по размерам, и по оснащённости оборудованием, но выбирать не приходилось. Главной задачей было найти средство против вируса, чем сейчас и занимались Гермиона с Кариной. Я полагала, что помощь авроровских коллег не будет им лишней.
Гермиона уже знала, что произошло с центром: между её бровей пролегла складочка, губы были сурово сжаты, но блеск чуть покрасневших глаз выдавал её горе. Она любила этот центр, она создала его. Впрочем, своих бывших коллег она была очень рада видеть, а уж радость тех просто не поддавалась описанию: в душе все по-прежнему считали настоящим начальником именно её. Ну, может быть, исключение составлял только доктор Ганнибал, который явно чувствовал себя не в своей тарелке: в разгромленном ныне центре он был руководителем, а здесь ему не светила даже должность заместителя. А двум руководителям в одном центре, понятное дело, не бывать.
Обняв Гермиону за плечи, я сказала:
— Главное — коллектив цел. И мозги у всех на месте.
Она вздохнула:
— Да. Да, ты права, но… Оборудования всё же жалко. Там были уникальные аппараты… И вообще… — Она то моргала, то хмурилась, явно пытаясь сдержать слёзы. — Когда какие-то люди приходят и ровняют с землёй то, что сама создала, где работала день за днём… Это… я не могу выразить словами. Это как дом разрушить…
Она торопливо вытерла глаза. Слёзы всё же пробили все волевые барьеры, и ей оставалось только заслоняться рукой, чтобы никто не увидел.
— Теперь здесь твой дом, — сказала я. — А вообще, дом — это не только место, где ты живёшь или, как в твоём случае, работаешь. Дом — там, где рядом те, кого ты уважаешь и любишь. Дом можно носить с собой. В сердце. Так что — выше нос.
— Да, наверное, ты права. — Гермиона вымученно улыбнулась.
Всё-таки её боль была сильна… Ну ничего, зато теперь она воссоединилась со своим прежним коллективом, по которому — что скрывать! — всегда скучала. Впрочем, на самом деле скучать было некогда: нужно было искать спасение от вируса.
Подошёл доктор Ганнибал. На его лице отображались геморроидальные муки души — уж простите за сочетание несочетаемых понятий, но впечатление у меня сложилось именное такое.
— Эм-м, прошу прощения… Я бы хотел уточнить кое-что, коллега, — обратился он к Гермионе.
— Слушаю вас, — ответила она, сразу посерьёзнев и приняв деловой вид.
— Это касается моего статуса здесь и наших подчинённых, — сказал он. — Будем ли мы осуществлять руководство каждый в своей части коллектива или же как-то иначе?
— Мы обязательно обговорим организационные вопросы, — перебила Гермиона. — Но чуть позже. Сейчас нам всем нужно немного прийти в себя после случившегося.
Ганнибал неудовлетворённо пожевал губами и, чуть поклонившись, отошёл со словами:
— Хорошо, как скажете, коллега.
Когда он отошёл за пределы слышимости, я призналась:
— Раздражает он меня, ничего не могу с собой поделать. Он Юлю чуть со света не сжил. Мне кажется, ему лучше вообще держаться подальше от медицины.
Гермиона пожала плечами.
— Не знаю… Может, и от него будет какая-то польза, посмотрим. А если он будет только нагнетать обстановку и трясти своими амбициями… Придётся его, по-видимому, поставить на место.
— Ладно. — Я крепко прижала её к себе. — Устраивайтесь тут. Если возникнут какие-то проблемы — говори, попробуем решить.
— 15.8. Он
Снаружи у выхода из центра стоял Андрей, то есть, Никита… В общем, неважно, как его звали: довольно и того, что это был ОН. Прищурив в улыбке глаза с облепленными снегом ресницами, он просто молча смотрел на меня.
— И чего ты тут стоишь под снегом? — спросила я.
— Тебя жду, — был ответ.
…Тёплый майский вечер, школьное крыльцо и его преданные глаза. "Чего ты тут стоишь?" — "Тебя жду". — "Зачем?" — "Давай сумку, поднесу". Последняя весна…
Я стояла, уткнувшись ему в плечо, а его тяжёлая ладонь лежала на моей голове. Он здесь, рядом, и я больше его не потеряю. Не хочу. Не должна. Скажите, люди, так бывает? Встретились… И как будто продолжили с того места, на котором остановились, будто и не расставались никогда. Или расстались только вчера. Это не снег падал, это летели под порывами ветра лепестки яблонь и черёмухи, задерживаясь на волосах и щекоча шею, это не зима свирепствовала, а весна щедро усеивала наш путь пригоршнями блёсток своего пленительного безрассудства. Нам, молодым и смелым, казалось тогда, что вся жизнь перед нами — только протяни руку и возьми, и мы цвели, как эти яблони и черёмуха, не подозревая, что скоро нас сожжёт мертвящее дыхание войны…
