Капюшон низко опустился и снова закрыл лицо Гизеллы, скрыл ее сейчас почти пугающую, сияющую красоту, словно эта женщина рядом с ним сама стала одним из источников света в Святилище.
* * *
Сидя внутри носилок, Криспин почувствовал желание, запретное и невозможное, как полет смертного, как огонь, зажженный раньше дара Геладикоса. Оно едва шевельнулось в нем, совершенно иррациональное, но безошибочное. Сидя рядом с ней, ощущая рядом ее тело, ее присутствие, он вспомнил, как Гизелла пришла к нему вскоре после своего приезда в Город, поднялась на помост, где он стоял один, и заставила его поцеловать ее ладонь на виду у всех, кто стоял внизу и глазел на них. Она хотела создать повод, фальшивый, как монета из сплава, который позволил бы ему приходить к ней — к одинокой женщине, без советников и союзников, без людей, которым можно доверять, запутанной в игры стран с необычайно высокими ставками.
Он потом понял, что Гизелла, царица антов, пыталась защитить не свою репутацию. Он мог бы уважать ее за это, даже понимая, что его используют, с ним играют. Он помнил руку, задержавшуюся на его волосах в ту первую ночь в ее дворце. Она была царицей, которая собирает свои войска. Он был для нее орудием, подданным, который получит точный приказ, когда понадобится.
Кажется, сейчас он понадобился.
«Ты должен доставить меня в Императорский квартал. Сегодня ночью».
В ночь, когда на улице грохотали шаги солдат, занятых поисками пропавшей императрицы. В ночь после того дня, когда в Сарантии вспыхнул бунт и произошло убийство. Когда Императорский квартал должно было охватить лихорадочное, безумное напряжение: один император мертв, другого предстояло провозгласить. Когда началось вторжение с севера, когда Батиаре должны были объявить войну.
Он выслушал слова Гизеллы, но почти не услышал их, такими невероятными они ему показались. Но он не ответил ей, как отвечал столько раз сам себе и другим: «Я художник, не более того».
Это было бы ложью, после того что случилось сегодня утром. Он окончательно сошел с помоста, его спустили вниз некоторое время назад. И в эту ночь смерти и перемен царица антов, забытая всеми, словно незначительная гостья на пиру, попросила отвести ее во дворцы.
Путешествие почти через весь Город, в темноте, на носилках, которые оказались позолоченными, устланными пышными подушками. Два человека могли сидеть в них в разных концах, но их тела оказывались в пугающей близости друг от друга. Один из этих людей горел вдохновенной целеустремленностью, другой сознавал собственный страх, но помнил — и это кое-что говорило о его характере, — что менее года назад у него не оставалось никакого желания жить и он почти решился искать собственной смерти.
Сегодня ее очень легко найти, думал он, сидя на носилках. Он указывал носильщикам дорогу и запретил зажигать факелы. Они его слушались, как слушались подмастерья, и несли носилки быстро, почти бесшумно, по улицам, держась в тени, останавливаясь, когда слышался топот сапог или появлялись огни факелов. Они огибали площади по периметру, один раз остановились у входа в часовню, пережидая, пока четыре вооруженных всадника галопом пересекали форум Мезароса. Криспин отодвинул занавеску носилок, чтобы наблюдать, и потом делал это еще несколько раз, глядя на звезды и запертые на засов двери и витрины лавок, пока они двигались по ночному городу. Он видел, как странные «сарантийские огни» вспыхивали и исчезали у них на пути: то было путешествие и по залитому звездным светом полумиру, и по реальному миру. Возникало ощущение, что они путешествуют бесконечно, что сам Сарантий каким-то образом выпал из времени. Он спрашивал себя, может ли кто-нибудь увидеть их в темноте, действительно ли они находятся здесь.
Гизелла хранила молчание, почти не шевелилась, что усиливало это странное ощущение. Она не выглядывала наружу, когда он отдергивал занавески. Напряженная, сжатая в ожидании как пружина. Носилки пахли сандалом и чем-то еще, чего он не узнавал. Этот аромат заставил его вспомнить о слоновой кости, ведь ему все напоминало какие-то цвета. Одна из ее лодыжек прижималась к его бедру. Она этого не чувствовала. Он был почти уверен, что она этого не чувствует.
Наконец они оказались у двери в Великое Святилище, и Криспин, когда они покинули замкнутый мир носилок, привел в действие, снова вернувшись в реальное время, следующую часть так называемого плана, хотя, если честно, никакого плана у него не было.
Некоторые загадки разрешить невозможно даже любителю загадок. Некоторые загадки могут уничтожить тебя, если ты попытаешься их решить, как те хитроумные коробочки, которые, по слухам, изобрели в Афганистане: если их неправильно повернуть, выскакивают клинки и убивают или калечат неосторожных.
Гизелла, царица антов, вручила ему такую коробочку. Или, если посмотреть с другой точки зрения, повернуть коробочку немного иначе, она сама стала такой коробочкой сегодня ночью.
Криспин глубоко вздохнул и осознал, что они уже не одни. Гизелла остановилась у него за спиной, глядя вверх. Он обернулся, проследил за ее взглядом, устремленным к куполу, который построил Артибас и который Валерий отдал ему — Каю Криспину, вдовцу, единственному сыну Хория Криспина, каменотеса из Варены.
Горели лампы, свисающие на серебряных и бронзовых цепях и укрепленные в держателях на стенах вдоль рядов окон. Свет восходящей белой луны лился с востока, бросая благословенные лучи на ту часть работы, которую он успел проделать здесь, в Сарантии, после прибытия.
Он будет помнить, всегда будет помнить, что в ту ночь, когда сама царица антов горела решительной целеустремленностью, подобно лучу солнечного света, сфокусированному в одной точке при помощи стекла, она все же остановилась под его мозаикой на куполе и посмотрела на нее при свете ламп и луны.
В конце концов она сказала:
— Я помню, ты жаловался мне на несовершенство материалов в церкви моего отца. Теперь я понимаю.
Он ничего не ответил. Склонил голову. Она снова взглянула вверх, на его образ Джада над этим Городом, на его леса и поля (зеленые, как весна, в одном месте, красно-золотисто-коричневые, как осень, в другом), на его «зубира» на краю темного леса, на его моря и плывущие корабли, на его людей (там уже была Иландра, и он собирался в то утро начать изображать девочек, просеивая память и любовь сквозь сито мастерства и искусства), его летящих и плывущих, бегущих и наблюдающих зверей и на то место (еще не сделанное), где закат на западе над развалинами Родиаса должен был стать запретным факелом падающего Геладикоса. Это была его жизнь, все жизни под властью бога в этом мире, столько, сколько он мог передать, сам будучи смертным, связанный своими ограничениями.
