Грозы последних дней, на севере и востоке, только накалили атмосферу. Местные комментаторы погоды начали предупреждать о возможных зачатках торнадо, об областях высокого давления, которые отказывались смещаться. Днем тут было тепло, но ночи стояли студеные.
Прибывавшие сбивались без церемоний в группки, объединялись в отряды по национальности, по расе, по темпераменту, даже по подвидам. Всех предчувствовали недоброе. Все глядели устало.
Кое-кто разговаривал. Временами слышался смех, но он был приглушенным и спорадическим. Из рук в руки переходили упаковки с банками пива.
Через луг подошло несколько местных мужчин и женщин. Их тела двигались странно и непривычно, а говорили они, когда открывали рты, голосами вошедших в них лоа. Высокий негр вещал голосом Папы Легба, открывателя ворот. А Барон Самди, водун – властитель умерших, забрал себе тело готской девчонки из Чаттануги, возможно, потому, что у нее имелся собственный черный шелковый цилиндр, который лихо кренился теперь на ее шевелюре. Она говорила низким голосом самого Барона, курила огромных размеров сигару и командовала тремя жеде, лоа умерших. Жеде вошли в тела трех братцев средних лет. Эти явились с обрезами и отпускали такие грязные шутки, что только они одни и готовы были над ними смеяться, что они и делали – пронзительно и сипло.
Две безвозрастных женщины чикамауга, в запачканных машинным маслом джинсах и видавших лучшие дни косухах, бродили вокруг, наблюдая за существами и приготовлениями к битве. Временами они показывали пальцем и качали головами. Эти не собирались принимать участия в столкновении.
Показалась и взошла на востоке луна, которой не хватало дня, чтобы стать полной. Поднимаясь, она, казалось, заслонила полнеба, и темный рыжевато-оранжевый шар низко встал над холмами. Катясь по небу, он словно съеживался и бледнел, пока не завис над головой, будто блеклый фонарь.
Много их собрались тут в ожидании у подножия освещенной лунным светом Сторожевой горы.
Лоре хотелось пить.
Иногда живые горели в ее мыслях подобно свечам, а иногда пылали будто факелы. Поэтому их нетрудно было избегать, а когда надо – найти. Тень на стволе дерева светился странным внутренним светом.
Когда, держась за руки, они гуляли у кладбища в Приозерье, она упрекнула его, мол, он не живой вовсе. Тогда она надеялась увидеть хотя бы искорку неприкрытого чувства. Хоть что-нибудь.
Она помнила, как шла рядом с ним, пытаясь заставить его понять, что она имеет в виду.
Но, умирая на дереве, Тень был совершенно и безвозвратно жив. Она наблюдала за тем, как истекает из него жизнь, и он был настоящим, он притягивал взгляд. И он просил ее остаться с ним, остаться на всю ночь. Он простил ее… Может быть, он простил ее. Это не имело значения. Он изменился, а большего ей и не требовалось.
Тень велел ей пойти на ферму, дескать, там ей дадут напиться. Дом стоял совсем темный, и Лора не могла учуять, есть ли там кто-нибудь. Но он сказал, что там о ней позаботятся. Она толкнула дверь, и та отворилась. Ржавые петли отозвались протестующим скрипом.
Что-то завозилось у нее в левом легком, принялось толкаться и елозить, – Лора едва не закашлялась.
Она стояла в узком коридоре, пыльное пианино почти перегораживало проход. Внутри дома пахло старой плесенью. Лора протиснулась мимо пианино, толкнула дверь и оказалась на пороге обветшалой гостиной, заставленной дряхлой мебелью. На каминной доске горела масляная лампа. В камине вяло тлел разложенный на углях огонь, но Лора не заметила и не почувствовала запаха дыма ни внутри дома, ни снаружи. Тусклое пламя даже не пыталось развеять холод в гостиной, хотя – это Лора согласилась бы признать – дело было, вероятно, не в комнате.
Смерть причинила Лоре боль, хотя эти обида и боль заключались в основном в том, что отсутствовало: воду сменила иссушающая жажда, выжавшая досуха каждую ее клеточку, а могильный холод навсегда лишил ее тепла. Иногда она ловила себя на мысли: не согреют ли ее живое и потрескивающее пламя погребального костра или мягкое, бурое одеяло земли, не утолит ли холодное море ее жажду…
Тут она поняла, что не одна в комнате.
На продавленном пыльном диване сидели, словно неживые, три женщины. Впечатление было такое, будто они манекены, часть причудливой скульптуры. Диван был обтянут побитым молью бархатом тускло-коричневого цвета, который когда-то, лет сто назад, наверное, был ярко-канареечным. Когда Лора вошла в комнату, женщины проводили ее глазами, но ничего не сказали.
Лора даже не знала, что они тут будут. Что-то заизвивалось и упало из ее носовой полости. Вытянув из рукава платок, Лора высморкалась, потом скомкала его и швырнула со всем содержимым в огонь, где он опал, почернел и вскоре превратился в оранжевое кружево. Лора смотрела, как съеживаются, коричневеют и горят черви.
Покончив с этим, она повернулась к женщинам на диване. С тех пор, как она вошла, они даже не пошевелились, ни один мускул не дрогнул в лицах, ни единого волоска не выбилось из пучков.
– Здравствуйте. Это ваша ферма? – спросила Лора. Самая крупная из трех кивнула. Руки у нее были очень красные, а выражение лица невозмутимое.
– Тень… тот парень, что висит на дереве… он мой муж. Он сказал, чтобы я вам сказала, чтобы вы дали мне воды.
Что-то крупное шевельнулось у нее в желудке. Поерзало, потом затихло.
Самая меньшая, ноги которой не доставали до пола, осторожно сползла с дивана и засеменила прочь из комнаты.
Лора услышала, как в глубине дома открывается и закрывается дверь. Затем снаружи донеслась череда громких скрипов и скрежетов, за каждым из них следовал плеск воды.
Вскоре коротышка вернулась, неся коричневый глиняный кувшин. Кувшин она осторожно поставила на стол, а потом отступила к дивану. Она села, заелозила, подрагивая, пока не оказалась вновь вровень со своими сестрами.
– Спасибо.
Лора подошла к столу, оглядывая его в поисках чашки или стакана, но не нашла ничего. Пришлось взять кувшин, который был тяжелее, чем казался с виду. Вода в нем была совершенно прозрачной.
Лора подняла его к губам и начала пить.
Ей подумалось, что это вода холоднее, чем вообще может быть, не замерзая, жидкость. Она заморозила ее язык, зубы, глотку. И все же Лора не могла остановиться: она пила, чувствуя, как вода замораживает ей желудок и кишки, ее сердце и вены.
Женщины наблюдали за ней бесстрастно. С самой своей смерти Лоре не шли на ум сравнения: вещи или были или их не было. Но сейчас, глядя на женщин на диване, она вдруг подумала о судьях, об ученых, наблюдающих за подопытным животным.
Ее пробила дрожь, крупная и внезапная. Лора протянула руку, чтобы опереться о край стола, но стол ускользал и подпрыгивал и едва не убежал из-под пальцев. Стоило ей опустить пальцы на стол, как она начала блевать. Изо рта у нее извергались желчь и формалин, многоножки и черви. А потом она почувствовала, как расслабились сфинктеры: все, что было в ее теле, с силой выходило из него жижей. Она бы закричала, если бы смогла; но пыльные доски пола надвинулись на нее так быстро и больно, что, если бы она дышала, выбили бы из нее дух.
