– Эх, задали вы мне загадку, сыновья: «Какая из двух стрел поцелит серу уточку?» – прокряхтел старик, снимая при помощи ухвата котелок с костра. – Вот и саса подоспела! Мертингер, изволь первым отведать! – Карэм зачерпнул поварешкой густое варево с кусками мяса и наполнил глубокую глиняную миску до краев.
Эльфийский лорд осторожно принял из рук старика дымящееся блюдо и с наслаждением вдохнул чесночный аромат. Обжигая пальцы, Мертингер установил миску на предусмотренную для нее деревянную плашку и вооружился огромной деревянной ложкой, которую не замедлил протянуть ему Карэм. Зачерпнув, эльф попробовал похлебку. Вкус и впрямь оказался неповторимым. Конечно, эльфы сумели бы приготовить и поизысканней, с использованием различных волшебных приправ и рецептов, но это определенно была лучшая еда из всего, чем он питался в Ронстраде.
– Ничего лучше на сотню миль отсюда не пробовал! – честно признался эльф.
– Еще бы! Моя саса, она, знаешь, кому хочешь впрок будет! – обрадовался Карэм. – Никто ж лучше меня ее готовить-то не умеет! Сыны, не побрезгуйте!
Мартин и Варэ проворно налили себе сасы в тарелки, их мать вскоре тоже присоединилась к костру, и вот все уже дружно черпали ложками ароматное чесночное варево. Ели молча – похоже, что разговаривать за едой или еще как-то мешать процессу принятия пищи здесь было не принято. Так как беседа завершилась столь неожиданным образом, Мертингер уже было подумал, будто старик позабыл про спор своих сыновей или же решил взять пару дней на раздумья.
Трапеза закончилась. Схара, попрощавшись, ушла куда-то в сторону соседних фургонов, как она сказала, «разложить нить перед сном»[14], и старик неожиданно вновь поднял мучившую сыновей тему.
– Решил я, что с вами делать, – сообщил он Мартину и Варэ.
– Мы внемлем, отец, – отозвался Мартин, Варэ же просто кивнул.
– Решение непростое и вам обоим будет не по душе, – предупредил Карэм, – но я хочу вам добра, и когда-нибудь вы поймете меня и мою волю.
Сыновья внимательно смотрели на отца, с тревогой ожидая решения. Мертингер пытался поставить себя на место Карэма – как бы он рассудил? Ничего путного на ум не приходило, возможно, оттого, что у самого эльфа такой, настоящей семьи, никогда не было.
– Арина Черноокая – хорошая девушка, я ее с малых лет помню, она будет доброй женой любому из вас. Сейчас, правда, она еще вьется низко, как птица перед грозой, а алая юбка ее с оборками кружит головы всем женихам от Таласа и до Ан-Хара, но на то воля Аллайан, и со временем это пройдет, как с приходом прохладных ветров пожелтевшая листва опадает с осенних деревьев. Приди любой из вас ко мне за благословением, я дал бы его. Тихо! – прикрикнул старик, заметив, как Мартин возбужденно вскочил, явно собираясь что-то сказать. – Я еще не закончил! Так вот, – после непродолжительной паузы продолжил Карэм, – есть такая древняя мудрость: нельзя создать новую семью, разрушив при этом другую. Сейчас, кто бы из вас ни вышел победителем в этом споре, другой затаит обиду. Я не могу допустить разлада между братьями, семейные узы священны, сама Аллайан отвернется от того, кто посмеет покуситься на них.
– Поэтому мы... – начал Мартин.
– Не перебивай, я сказал! – осек сына Карэм. – «Какая из двух стрел поцелит серу уточку?» Отгадкой на этот вопрос будет: «Самая терпеливая». Вот вам моя воля. Завтра вы покинете табор и отправитесь в странствия. Чувства ваши, да и Арины, должны пройти проверку временем и изменчивостью. Кто сумеет сохранить любовь, тот и получит право жениться.
– А когда нам возвращаться, отец? – спросил Варэ.
– Я не ставлю вам срока, – сказал Карэм, – но тот, кто вернется первым, не получит моего благословения на брак с Ариной.
– Но это же значит... – Мартин и Варэ удивленно взглянули на отца.
– Это значит, что женится тот, кто вернется вторым. Это будет значить, что терпения у него больше, а чувства – крепче. Все вам понятно?
Мартин и Варэ кивнули, поднялись и удалились, как показалось Мертингеру, весьма озадаченные, если не сказать больше. Весь табор уже спал. Старик и его гость остались вдвоем сидеть близ тускнеющего костра, наблюдая за никак не желающими умирать красными угольками. Некоторое время они молчали, вглядываясь в опустившуюся ночную тьму, чуть освещаемую гаснущим костром.
– Ты рассудил мудро, – наконец сказал эльф.
– Эх, за мудрость эту мне еще от жены попадет, – усмехнулся старик. – Сразу двоих в странствия отправил. Какая же мать сдюжит? Но пора бы им поумнеть и остепениться. Может, найдут себе кого там, может, вернется один из них скоро, подумав на холодную голову. Все лучше, чем за ножи хвататься брат против брата...
– Семья – это священно, – согласился Мертингер, – мой народ тоже так считает. Даже время не властно, а Тиена всегда на стороне тех, кто любит.
– А ты сам? – спросил Карэм.
– Что «сам»?
– У тебя большая семья?
– У меня нет семьи, – резко ответил Мертингер, и его собеседник поразился тому, сколько льда и злой тоски уместилось в этой короткой фразе.
Старик удивленно посмотрел на него: для ар-ка зачастую невозможно представить себя вне семьи, ведь в таборе по большому счету все родственники.
– Но... разве одному лучше? – спросил Карэм.
– Я всего лишь следую своему пути, – невесело ответил Мертингер. – Когда-то у меня была семья. Очень давно. У меня были отец, брат. Мать я совсем не помню – она замерзла в снегах, когда мне не было и десяти. Мой край суров, как и эльфы, что живут в нем. Я рос среди воинов и многому научился у них, но что такое настоящая ненависть и злоба, я не знал, покуда мой младший брат не убил нашего отца, а меня не отправил на погибель, в холодный Стрибор. Я вернулся, вопреки всему, но с тех пор у меня не осталось ни чувств, ни сердца, ледяная пустыня забрала все. Я не умею любить, человек. А без любви эльф не может жениться и завести детей. Это против воли Тиены. Всего лишь однажды у меня был... тот, кого я мог бы назвать сыном. Во время Смуты мой путь привел меня в горы Тэриона, в земли полуночных берсеркеров. Там, в одинокой хижине, я нашел замерзающего младенца. Человеческого младенца. Так случилось, что я взял его с собой. Я привел его в свой Дом, вырастил и воспитал. Тогда я никак не мог разобраться в себе, демоны непонимания и отчужденности сталкивались в моей душе с любыми попытками открыть свое сердце. Но сейчас я осознаю, что, возможно, это и называется любовью – эта вечная борьба с самим собой. За восемьдесят лет, которые прожил Киеле, я назвал его сыном один лишь раз и жалею, что не говорил ему этого раньше. Я жалею, но ничего не могу вернуть назад. Он умирал, старик в своей постели, а я стоял рядом. И он сказал мне: «Прощай, отец. Да пребудет с тобой Стрибор, куда я сейчас отправляюсь». И я... я ответил ему. Мое сердце не выдержало, и я сказал ему... впервые в жизни я назвал его сыном. Это было мое прощание... С тех пор не было никого, кто был бы мне ближе, чем расстояние выпада мечом. Я – холод. Я – лед. Меня – нет. Да, меня просто нет...
