— Этой душе я думаю дать свободу. Он все же вернулся ко мне… Как думаешь?
Я падаю на колени в глубокий снег, не замечая холода, не замечая того, что из глаз катятся слезы. В небе тонут тишина и звезды, Мир трещит по швам. Мой мир. Я достаю из кармана мятый зеленый листик, вкладываю в твою ладонь и сжимаю пальцы.
Живи.
Будь судьбой моей, как прежде.
Будь — даже без меня. Ты заслужил это.
Узкий липкий листик — что ты против смерти?…
Ты — вера.
Я верю в тебя.
Живи!…
Снова темнота. Гулкая тьма того, что когда–то было реальностью.
Я открываю глаза. Не буду смотреть, не буду зажигать свет. Не хочу видеть тел, у меня не осталось ни сил, ни веры.
Зачем я жива?…
Шаги. Я чувствую их ладонью, всем телом. Тяжело поднимаюсь на ноги, отступаю к стене и замираю.
Он входит, ни разу не обернувшись. Его шатает, тяжелое хриплое дыхание поднимает эхо, но в руке — нож. Подобрал же где–то…
Он останавливается у ниши, над лежащими вперемешку телами, и сжимает крепче рукоять. Я делаю шаг вперед, приставляя дуло «матери» к его затылку. Вспыхивает подствольный фонарь.
— Руки!
Нож падает. Он оборачивается медленно, будто во сне. Сквозь прицел на меня смотрят холодные янтарные глаза.
На этот раз между нами нет Бездны, дотянуться тебя будет легко. То, что не смогла сделать магия, сделает пуля.
— Это наша победа, реванша не будет.
Победа… Победа в битве. Этим вы не остановите войну.
Война… Скажи мне, что есть война? Зачем она нужна? Не лги, не ради выживания — ничего, кроме смертей, она не приносит. Мы уже стольких потеряли — близких, и тех, кого не знали. Потеряли оба.
Между нами уже нет реки — почему же мы опять не можем понять друг друга?…
Почему ты не стреляешь? Проигрыш карается, а у каждого — своя правда. Я буду мстить, пока жив. И не я один.
Мстить… За одну жизнь, принося в жертву в тысячу раз больше. Если эта война уничтожит твой народ, ты будешь мстить?
Стреляй.
Если эта война уничтожит твою королеву, ты будешь мстить?! А когда месть свершиться — чем ты будешь жить?!
Стреляй!
Холодные глаза на миг вспыхивают болью. И — почти облегчением, когда мой палец начинает вдавливать тугой курок.
Сомнения — это всегда боль. Проще жить с шорами на глазах, потому что правда режет до крови. Когда–то, сотни лет назад, мы ловили листья во сне. Ты обменял знак траура на весну.
Я резко вскинула ствол, пуля ушла в потолок.
Я пожалею об этом не раз, и знаю это. Но сейчас… Я видела слишком много бессмысленных смертей. Хватит. У меня не осталось сил. Поэтому — живи. Даже ради войны, потому что я буду жить ради мира.
Чего ты хочешь?…
Имя. Твое имя. Я хочу знать, кто ты.
Алесдер. Дальше… не помню.
Я кивнула. Он постоял, опустив голову, развернулся и, пошатываясь, тяжело зашагал вглубь промоины. И, уже почти скрывшись из виду, вдруг приостановился.
Не верь в предсказания. Они лгут.
Да. Ради этого стоит спорить с Жизнью — чтобы они лгали.
Я прислонила «мать» к стене, отстегнула фонарь и вернулась к нише. И, пробираясь через нагромождения тел, уже знала, чем кончился этот спор для того, кто начал его и имел мужество довести до конца.
На темном камне черные как ночь волосы смешались с серебряной, расплетшейся, косой. Двое стояли рядом и рядом же упали, едва заметно, но дыша. Оба.
Этан поднимался, опираясь на дрожащие руки, с пустым, как Бездна, лицом. То, что казалось чудом господним, им не было, и он знал это лучше, чем кто бы то ни было.
Он стоял на коленях над телом брата и рыдал, мучительно и страшно.
Так выглядит победа.
Любой ценой.
Сотни лет спустя тонкий радостный голос солнечным диссонансом звенит в моей пустой измученной душе.
Фарра, где вы? Ответьте.
Мы не уйдем без вас…
Эпилог.
Между концом
И краем,
Между землей
И раем,
Меж сна мгновением и явью сотен лет.
Екатерина Беспятова
Над заснеженными макушками гор сияет солнце — не по–зимнему пронзительно и ярко. В тихом танце кружится снег, оседая на плечах и непокрытой голове. Траурные эклирисы холодным пламенем полыхают из–под снежных шапок, расцвечивая алыми бликами старое кладбище на склоне гор.
Снег засыпает ряды свежих могил — уже много, много дней.
В моих руках цветы — алые и белые. Я поднимаю голову и щурюсь на солнце. Сезон бурь уходит, скоро уйдем и мы — следом за ним, на юг.
Темноволосый мужчина опускается на колено перед надгробным камнем. В пышный снег ложатся пламенеющие цветы. Я опускаюсь следом, добавляя свои.
Сегодня мы прощаемся.
Этан уезжает, я уезжаю с ним. Я помню, о чем ты просил меня. И буду с ним вместо тебя.
Говорят, смерть наступает не тогда, когда останавливается сердце, а тогда, когда тебя перестают помнить. Пока будем жить мы, Смерть не нагонит и тебя.
Я смотрю на то, как шевелятся губы мужчины, тихо поднимаюсь и отхожу. Этану есть, что сказать — то, что только между вами. Мне тоже — и я говорила это много раз. Сказала и сейчас.
Спасибо. Спасибо за три жизни — от меня и от них. Спасибо за то, что жив он.
Мы уже ничем не сможем отплатить тебе — только памятью. И мы будем помнить, помнить до конца.
Расчищенные утром дорожки уже утопают в снегу. Я бреду по ним мимо бесконечных рядов могил — кладбище выросло вдвое. С надгробных камней смотрят знакомые и друзья — с ними я тоже прощаюсь.
Мы выжили, но какой ценой…
— Орие, — разносится по кладбищу низкий голос.
— Сейчас, — я поспешно шагаю обратно. Окидываю наметанным взглядом сугробы, и из одного вытаскиваю утонувшую в снегу трость. Боги мои, когда он наконец перестанет их терять… — Вот, — вкладываю отполированное дерево в его ладонь.
Чужая рука привычно опускается на плечо, и мы медленно идем обратно. Я не нужна ему, чтобы ходить, для этого хватает трости. Но так он видит хоть что–то — правда, всего лишь моими глазами.
Во дворе отсчитывает последние зимние дни капель, сосульки на коньках крыш влажно блестят на теплом солнце и каждый час рискуют от них оторваться, отправившись в свободный полет. На плацу снежные сугробы соседствуют с лужами, и ни то, ни другое не устраивает сержанта, сварливо покрикивающего на сослуживцев с лопатами. Да, теперь у нас такие учения. Раз в пять минут он поднимает голову, чтобы разразиться руганью в адрес новобранцев, уже битых полчаса безуспешно пытающихся взобраться на крутую крышу башни и сбить наконец лед, пока он не приземлился кому–нибудь на голову — хотя бы тому же коменданту, который заградительных знаков не видит, а потому может оказаться где угодно, душу его в… и так далее.
Весна.
Я вдыхаю полной грудью воздух, в котором уже чудится обещание дождей и обнаженной черной земли, жаркого солнца и проклевывающейся листвы. Этан хмыкает в ответ на предположение сержанта и спрашивает, нужно ли мне в казарму.
