день, когда горемычный домовладыка впервые упился до неспособности подняться в ложницу, прилёг здесь, в передней, только на одну ночь… сынишка, поди, заботливо принёс одеяла, прикрыл «уставшего» отика… Одеяла давно стали грудой рванья, не всякий бездомный позарится подобрать, подушка спеклась в комья, пропитанная по́том, слюной, чем-то вовсе дрянным. Пол темнел пятнами. Сегодня Малюта поспел в нужник, но так везло не всегда. Раб с горем пополам возвёл на хозяйском одре подобие опрятной постели. Отдохнув, принёс из ремесленной ведёрко и тряпку. Он двигался очень медленно, размеренно, осторожно. Останавливался, садился разогнать огнистые точки перед глазами.
Мужчины смотрели со смесью злого отчаяния и брезгливости, постигающей здоровых людей при виде калеки. Переселенец Непогодье держал путь на север. Купца Угрюма ждал торговый день в Шегардае.
«Вот так, – повторил Непогодье. – С дерева снял, а как дальше быть…»
Галуха, не решаясь дразнить сурового большака, пробурчал в ворот шубы: «Не было у бабы хлопот… А я говорил…»
Угрюм помалкивал. Чесал в бороде. Прикидывал что-то.
«Батюшка свёкор…» – вмешался девичий голосок.
«Цыц, дура!»
«Отик, он говорит что-то, – встал за невесту молодой Неугас. – Разобрала, Избавушка?»
Девка сбросила меховой куколь, склонила ухо к едва ожившим губам.
«Продай меня, говорит…»
Старшие мужчины фыркнули одним голосом:
«Глядный товар сам себя хвалит!»
Всё же Угрюм недаром бороду скрёб.
«А что, друже Непогодьюшко… две утки возьмёшь? В Устье, поди, каждый сребреничек сочтётся».
Большак насупился:
«С каких пор в убыток торгуешь?»
Угрюм пожал плечами. Движение под толстым кожухом вышло еле заметным. Калека на саночках про себя подивился. Как это, плечом двинуть – и в голос не взвыть?
«Портно когда облюбуешь, его помять можно, пощупать, – сказал Угрюм. – Нож берёшь, его ногтем пытаешь, звон слушаешь… А в человеке нрав и умения таятся, как искра в кремне. Почём знать, вдруг какую службу сослужит…»
Справный невольник должен отменно знать город. Чтобы скоро бежать по хозяйским делам, огибая места, угрозные для безответных. С прежних времён кощей помнил Полуденную да Царскую улицы. А ещё тёмную путаницу тропок, переулков, мостов…
Выбравшись за калитку, он сел на толстую приворотную надолбу, украдкой рассматривая юри́вший народ. Полуденная, тянувшаяся от южных ворот до впадения в Царскую, среди городских стогн была вроде многоводной реки.
– А ведь баяли, желанные, – не вернутся добрые времена!
– Правда Ойдриговича вперёд него самого поспевает.
– Придёт кри́вдушка на пирушку, а ей здесь – мимо пожалуй!
Вот проплыл дородный ремесленник в распахнутой шубе, надетой не ради тепла – напоказ. По черевчатому сукну богатая вышивка: две вздыбленные рыси держат передними лапами щит, ножны, колчан. Скатный бисер, жемчуг, проблески золотых нитей! Такое узорочье не всякий день извлекают из скрыни. Разве что для годового шествия щитников или великого веча – сидеть на престольной скамье со старшинами ремесла. За домохозяином шли сыновья, тянулась жена, семенили скромницы-дочки. Все разодетые, как для купилища, хотя торговый день миновал. А взгляды! А лица, оживлённые в предвкушении праздника!
Кощей стал поглядывать пристальней. Нынче горожане ждали чего-то радостного, значительного. Такого, что нужно непременно увидеть, вложить в память и детям рассказывать. Полуденную не перегораживали телеги купцов, но людское течение неуклонно стремилось к сердцу Господина Шегардая, к Торжному острову.
– Верно, желанные… только, поглядеть, в старой метле да новые прутья. Была прежде съезжая в городе?
– Когда-то была.
– После Беды много лет без блошницы обходились…
– Теперь зато трепещут злодеи, от черёдников прячутся.
В северной стороне, полускрытый хоботом свисающего тумана, виднелся терем дворца. Раньше, когда долговязый парнишка с лыжами за спиной вмиг дошагал бы туда на неутомимых ногах, терема не было. Только птицы в небе кружили.
– Что, Кармана секли уже?
– О как! Снова в чужую клеть случайно забрёл?
– Не Карман. Заплатка, сын его.
– Так он умом скорбный. Не корысти ради, по недомыслию…
– И телом глиста. Темрююшка вторым ударом на полти разнимет.
– Ответ держать он убогий, а мошну с пояса резать, пока государев посланник босоту возле храма чешуйками наделяет…
– И как святой праздник кровью не покропить?
– Не убьёт палач. С бережением пороть будет, с нежностью.
– Не великая, чай, стрета, чтобы большой казнью чествовать. Билу вечному и малая казнь голос даст.
– Велят то есть Заплатке что есть мочи орать? Или скажут крепиться, чтоб оно замест его голосило? А, желанные?
– Не поймали злодея-то, что блудяжкину девчонку свёл? Вот кого бы запороть без пощады!
– А вдруг котляры забрали? Им воля…
– Какую девчонку?
Раб ещё поглядел, послушал. Многоголосое скопище было по-прежнему непривычно. Наконец, решившись, он слез с надолбы. Горбясь, заковылял туда же, куда весь народ.
Он сидел, удобно привалясь к колесу. На краю шегардайского зеленца оканчивался санный путь. Двое работников перекладывали Угрюмовы кули из саней в кузов телеги. Ещё один сидел на корточках и, недовольно кривясь, приматывал к ноге кощея лубок. Хозяин зря тратил на калеку припас. Зря его, работника, заботой обременял. Купец хватким должен быть, о выгоде думать. Слишком щедрых к чужим, как известно, с кашей съедают.
Парень резко и туго затягивал узлы, но это ничего, это можно стерпеть, лишь бы не подламывалась ступня.
«Попробуешь?» – спросил Угрюм. Купец стоял умытый, расчёсанный на пробор, в нарядном суконнике вместо надоевшего кожуха.
Он попробовал. Кое-как привстал на колени. Вытащил вперёд здоровую ногу, хотел опереться локтем о колёсную ступицу, раздумал, налёг боком…
«Да ну, – пуще скривился работник. – Куда!..»
Он зажмурился. Понудил ноги вспомнить, насколько сильными они были когда-то. Окунулся в багровый огонь, потом в черноту. Левое колено всё же оторвалось от земли.
«Ишь, – удивился работник. Всунул ему под руку костылик. – Петелькой прихвачу, не то уронишь – сам свалишься поднимавши…»
На другой день он выбрался со двора. Доковылял к мостику через ближний ерик. Здесь его чуть не откула́чили, приняв за побирушку, вышедшего на промысел.
«Тут тебе не волька какая! В славном Шегардае просят на торгу и у храмов, больше нигде!»
«Да разве просит он, – возражали другие. – Кому какая обида? Руку не тянет, за полы не хватает!»
Он вправду сидел, просто наблюдая, как люди идут мимо на здоровых, прочных ногах. Как десятью ловкими пальцами суют в рот лакомство, одёргивают тканые кушаки и воинские ремни. Как, наконец, в полный голос разговаривают, смеются… даже поют…
«Зато, желанные, Малюта-валяльщик с сумой скоро пойдёт, – вздохнул кто-то. – Скарб домашний весь уже продал, не сегодня завтра стены продаст…»
На третий день кощей выполз в город.
Вернулся затемно. Мокрый, вывалянный в грязи, со сломанным костылём.
«Всё разведал, что хотел?» – усмехнулся купец…
Он тащился мимо чужих заборов, чувствуя себя голым. Прежде, бывало, ухари-местничи
