Сергей Дунаев - Приговоренный к жизни

— Монсеньер, — спросил я тогда, — что с нами будет?

— Не знаю и знать не хочу. …Хочешь подарок на память, Даэмон? Держи… И бросил мне свою белую перчатку.

— Она навек будет у моего сердца…

— Вот иногда послушаешь тебя, и так противно становится. А все потому, что злоупотребляешь то шутовством, то пафосом ненужным. Ты же должен это чувствовать.

— Ты действительно не знаешь, что я чувствую.

— И слава Богу! Он задумался на мгновение.

— На самом деле я могу читать мысли, но великая власть состоит в способности ей не пользоваться. Ты сам подумаешь еще об этом, когда взвоешь от своей магии. Я могу читать твои мысли, но не желаю. Ты понял?

— Мне плохо здесь. Не оставляй меня. На минуту он сел совсем рядом, напротив, и посмотрел на меня с сожалением и болью, казалось.

— Я сам не знаю куда теперь иду, — сказал он неожиданно мрачно. — Если я уже ввязал тебя в эту игру, то тем более не стану ввязывать в новую. Мой совет, Даэмон: просто забудь. Может, еще не поздно.

— Но ведь мы с тобой на самом деле…

— Ну и что? Джордж подошел к светлому окну.

— Чудеса, подумаешь… У меня отнята любовь, и я не плачу. Никто меня не любит… А чудесам место… в цирке.

— Я люблю тебя, монсеньер… Он обернулся:

— Не валяй голубого дурака…

— Ты меня не так понял, монсеньер!

— Я тебя вообще не желаю понимать… Ни-как. Привет мрачным романтикам, — он слегка поклонился старику хранителю, все еще ползающему по полу. Потом встал в оконный проем, из которого бил свет, и расстаял. И расстаял.

Я сидел за столом молча уже с полчаса. Старик пришел в себя сразу с исчезновением Моего Лорда, смотрел на меня с сожалением и тоже молчал.

— Я понимаю, ты хочешь отречься. Подожди хотя бы день, не решай сразу, прошу тебя.

— Оставь меня. Одна лишь загадка — почему все так нелепо получилось? Или он продолжал играть все еще, он ведь не отрекся ни словом, только тумана напустил… Возможно ли, что это совращение в лучших традициях Люцифера? Или он действительно все бросил? Я решил не отрекаться и ждать. Ждать непонятно чего.

— Объясни мне, что произошло. Старик задернул шторы, без света ему было лучше.

— Он закрыл аватару, ушел из мира. Он может это, ты — еще нет.

— Наши действия?

— Он остался тем, кем был. Тираном. Он прекрасен, спору нет. Я тоже терял дух в его присутствии. Но сейчас его нет здесь, и мы можем рассуждать здраво. Во-первых, власть его не абсолютна. Во-вторых, мы не выбираем себе судьбу. Если ты рожден червем, тебе не летать. Если ты рожден зайцем, должен есть капусту. Но ты рожден Черным Властелином, хочешь ты этого или не хочешь, все равно.

— Что же мне делать?

— Оправдать свое предназначение. Будь тем, кем рожден.

Мой Лорд сказал: власть — в способности не пользоваться ею. Он смог, я — нет. Я не мог уже отвлечься от того, что читаю чужие мысли. Я не вызывал этот дар, он просто владел мной. Я видел мир иначе, и как ни старался, не мог даже представить его таким, каким видел раньше. Я мог летать, но не мог не летать. Я пытался разбиться… только пытался. Теперь я оказывался богом из той легенды, смешным и нелепым. И даже любовь здесь была не при чем. Он посмеялся над моими удачами с земной красотой (Кэтти…), но в его глазах была красота неземная. Он и сам такой… Да, ему ничего не нужно. Любовь показалась мне ненужным развлечением теперь, а хотелось красоты жеста. Вот так уйти, например. Во имя неясного всплеска в небе от твоего падения. Я думал только о нем. Он назначил дом мой там, и стало быть, смерть вернет меня туда. Но смерть бежала меня, как тень, если обернуться. Моя смерть — только в победе, взломе неба. Я не могу отказаться, ибо так останусь здесь навсегда. Я должен поднять их (я взглянул в окно на своих сорванцов) и погубить их, дабы погибнуть самому, стать Сожженной Звездой. С его именем на губах. Вот она, ирония Дьявола. Он хочет смерти, чтобы магнит перестал отталкивать его инородное тело. А они… они ведь и так обречены, он сам сказал. Жестоко. Но у меня нет сил делать не так. Мой Лорд, ты слышишь меня? Я пойду на эту жертву, чтобы увидеть тебя еще раз, даже если ты просто проклянешь меня и сбросишь к ним вниз.

Ну вот и все. Я принял бой. Лист из книги лег мне в руки нежной обреченной голубкой, я написал на нем: СЕГОДНЯ Я КНЯЗЬ МИРА СЕГО… Они спустились с неба и короновали меня. Свершилось. ДАЭМОН ВЛАСТИТЕЛЬ ТЕМНЫЙ В СИЛЕ, мир прах у ног моих. Я боле не обреченный призрак, но Господин по праву. Кто бросит вызов мне?

Лондон — не Москва, а со мною совсем не Катя, а юная особа семнадцати лет Синтия Линда Лауренс, по ирландски — Син, то есть по английски — грех. Вот уже год предаюсь я развлечениям праздных идиотов; утром — лошади, вечером — наркотики где-нибудь в Taberne, толпы титулованной мрази вокруг, но со мной лучший наркотик — фотомодельная девушка из далекого Топа (где это? сказал бы кто…) — милая и догадливая. Иногда вечерами мы садимся в ее темно-синий «Порш» и несемся куда-глаза-глядят эдак до четырех утра на скорости двести с лишним, чтобы проснуться поутру где-нибудь на обочине в деревенском Сассексе или на родине собаки Баскервилей. Я все мечтаю добраться до Эдинбурга, но никак не выходит — засыпаю. Мы живем в районе Стрэнд в особняке, который скорее сон, чем особняк; зато близко от центра. К нам приходят странные гости, ведут странные беседы, а Син садится на ковер в углу и сверкает преданными глазами — девушка в зеленом плаще, свет очей моих, смертельное проклятие церковной падали. Они приходят смотреть меня, им сказали будто я великий маг и diamond, сиречь брильянт оккультного мира, что-то типа дьявола — а может, впрочем, и сам дьявол. Со мною рядом постоянно два охранника, не помню их имен впрочем, и две собаки страшной неизвестной породы. Только я умею усмирять их непомерный пыл и иногда ношу им еду, благо они не воняют. Ходят к нам и всяческие друиды, внимательно меня разглядывающие и обзывающие именами своих давешних подзабытых богов. Один из них как-то попросил меня написать ему что-нибудь, я и написал какую-то лабуду набекрень, как в детстве. Это ж древнекельтский, обрадовался он. Дорогой сэр!.. славно и то, что не древнекитайский. Иногда я скучаю и тогда Син молча (она все понимает…) зажигает много много свечей на полу и медленно расставляет их по комнате, в самых неожиданных местах. Да, она молится мне, я знаю. Я люблю высокие скорости, Син, быстрых белок неслышных в ее загородном парке. Я люблю дорогие сводящие с ума запахи, что так напоминают мне небо, сюрреалистические картины, висящие у нас в доме и клавесин, на котором она мне играет по вечерам, чтобы я не умер ненароком от тоски. Ветер поет на мансардах, сердце ноет по-вчерашнему; как много надо вдохнуть, чтобы чувствовать всю их боль, всю надежду, всю страсть, с которой они выдыхают три слога моего имени… Дети, наивные. А когда мне совсем дурно, я пишу письма Моему Лорду, улетевшему на небо. От него все по-прежнему нет вестей…