— Вставай, — сказал Элизахар. — Можешь встать? Держись за меня.
Эмери принял предложенную ему руку и, шатаясь, поднялся.
— Где мы? — спросил он шепотом.
— Во сне, — ответил Элизахар. — Идем. Ты помнишь ту музыку?
— Фейнне, — сказал Эмери. — Фейнне. Она как якорь. Я играл на клавикордах и видел Фейнне.
— Да, — откликнулся Элизахар. — Я тоже ее видел.
Они сделали шаг, другой — и неожиданно оказались возле костра. У Эмери болело все тело. Элизахар сидел на противоположной стороне, по-прежнему обнимая Фейнне, и внимательно смотрел на Эмери.
— Я вернулся, — сказал молодой дворянин. — Проклятье! Не надо больше так делать!
— Ты ведь хотел знать, — напомнил Чильбарроэс.
Эмери немного помолчал, собираясь с духом. Потом спросил:
— Если я теперь засну — не будет больше таких снов?
— Постараюсь не спать, — кратко обещал Чильбарроэс.
* * *
Бесконечное сидение у костра длилось и длилось, и в конце концов Эмери начало казаться, что оно приобрело протяженность целой жизни. Иной человек успевает родиться, вырасти, обрести семью и обзавестись старческими привычками, а шестеро все сидели возле костра и время от времени обменивались репликами, но по большей части смотрели в огонь и ничего не делали.
Иногда они спохватывались и отправляли Кустера в лес за хворостом, чтобы огонь не угас, но такое происходило нечасто. Кустер впал в тоску: слова Уиды разбередили его. Если бы эльфийка предложила ему сделаться лошадью, Кустер не сомневался бы ни мгновения и с радостью ухватился за шанс изменить свою жизнь. Но она говорила о том, чтобы избавиться от всех господ, , какие только имеются, и раз и навсегда отказаться от извилистого жизненного пути по «лазейкам», о которых он так простодушно ей рассказывал.
Кустер сперва страстно захотел жить сам по себе, а после столь же страстно убоялся этого, и теперь его разрывала печаль.
Вид скорбного Кустера начал нешуточно раздражать Эмери, так что молодой дворянин с трудом удерживался от декламации стихотворений Пиндара — преимущественно о разложении, гниении и трупах. В частности, у Пиндара имелось чрезвычайно нудное, хотя довольно сильное по выразительности стихотворение (виноват, элегия) насчет дохлой лошади. И мелких падальщиков, которые поселились у нее в брюхе с известными целями.
Уида почти не отходила от своего отца. Эмери не без удивления понял, что за время разлуки — видимо, довольно долгой — Аньяр и его дочь успели соскучиться друг по другу. Поразительное внешнее сходство, бывшее, вероятно, также отражением и сходства внутреннего, не мешало им оставаться близкими друзьями. Глядя, как они жадно, торопливо общаются, трудно было поверить в то, что рассказывала Уида о своих отношениях с родственниками. По всей вероятности, ссориться они начнут приблизительно через неделю совместной жизни.
Уида занимала почти все мысли Эмери. Он не представлял себе, как перейти к главному делу: к разговору о Королевстве. Ему было неловко даже за свои мысли — по правде сказать, Эмери приходилось понуждать себя формулировать их самым откровенным, даже циничным образом. И в который раз уже он вынужден был признаться самому себе в том, что дядя Адобекк восхищает его с каждым днем все больше и больше.
Адобекк занимался политикой много лет. Адобекку приходилось рассуждать о возвышенных предметах весьма низменным образом. Например, Эмери был уверен — теперь-то уж точно! — в том, что Адобекк многократно рассуждал об эльфийской крови. Причем — в выражениях, которые воспитанный человек не решился бы повторить не то что при дамах, даже при более-менее воспитанных мужчинах. Для солдата из армии Ларренса — в самый раз. Но — только для солдата. Не для сержанта.
И все же дядя Адобекк умудрился сохранить на удивление чистое сердце. Он сберег способность любить — и до сих пор обожал королеву, сочетая в себе возлюбленного, верноподданного и старого друга.
Эмери так не мог. Когда он рассуждал сам с собой касательно Уиды, ему казалось, будто он теряет невинность. И не с любимой женщиной (и, если уж на то пошло, даже не с приятным мужчиной!) — но с какой-то омерзительной бабищей, среди вонючих, пропахших потом и благовониями простынь. И уж конечно не из любви — ради денег.
Ощущение было невыносимым. Эмери яростно хотелось отправиться на кухню дядиного дома, потребовать горячей воды — много! — и забраться по подбородок в бочку, служившую ванной.
Внутренний диалог Эмери с самим собой происходил следующим образом: «Ты искал эльфийку. Ты нашел эльфийку. Теперь осталось немногое: уговорить Уиду отправиться с тобой в столицу. Вперед, мой мальчик! Королевство надлежит напоить свеженькой эльфийской кровушкой, иначе... Иначе — лучше не думать».
«Уида — дочь Аньяра, а Аньяр обитает в приграничье. Он не любит возвращаться в мир Эльсион Лакар. Если тот предатель сумел передать всем своим потомкам порченую эльфийскую кровь, то как я могу быть уверен в том, что и Аньяр не испортил кровь своей дочери? Привычки у обоих одинаковы... Она не только бродяжничает, но и ворует — сама признавалась...»
«И как ты заговоришь о своих делах с этой дамой и ее отцом? — подзуживал сам себя Эмери, растравляя собственные душевные раны. — Дорогая Уида. У меня вот какая сложная проблема. Нашему принцу, Талиессину — может быть, слышали, — позарез нужна невеста чистых эльфийских кровей. Вы по ряду причин не подходите — так помогите мне подобрать какую-нибудь благовоспитанную эльфийскую деву...»
«Может быть, придется разговаривать и так, если другого выхода не останется, — вздыхал Эмери спустя минуту. — Что-то плохо я представляю себе Уиду в роли королевы. Да и захочет ли Талиессин взять такую? И какова будет жизнь бедняги наследника — при такой-то жене? »
— Вы напрасно мучаете себя, дружище, — раздался вдруг над ухом Эмери голос Чильбарроэса.
Молодой дворянин с изумлением уставился на него.
С прозрачным стариком произошли непонятные перемены. Теперь он выглядел так, словно нарочно раскрасил себя для какого-то невиданного празднества (дяде Адобекку, вероятно, понравилось бы!): одна половина тела густо-синяя, другая — ядовито-желтая. Линия соединения красок была черной, четкой; она как будто представляла собой пропасть, разрубившую Чильбарроэса пополам. Мгновениями казалось, будто обе половинки действительно существуют сами по себе, отдельно друг от друга, ничем не соединенные.
Все следы возраста пропали с этого двуцветного лица. Краска замазала морщины и складки: кожа Чильбарроэса сделалась абсолютно гладкой. Волосы стали золотыми, начали виться и улеглись надо лбом, как змеи, свернувшиеся кольцами. А над волосами, не касаясь головы, плыла явственно различимая корона, и от нее исходило властное сияние.
