И все, что происходило наяву, казалось кошмарным сновидением, от которого просто невозможно избавится.
Илья сделал несколько шагов по платформе, опираясь на палку. Сегодня ночью он проснулся и понял: настало время взглянуть этому кошмару в лицо. Он три года спасался от него, оправдывая себя тем, что не может ходить. Но рано или поздно все равно пришлось бы признаться самому себе в том, что есть иллюзия, а что – реальность.
Да, жизнь части бессмысленна, если уничтожено целое. Но есть родители, которые кормят его на свою жалкую пенсию, есть Сережка, которому никто не купит новый телефон и модные брюки. Есть Лара, которая бьется как рыба об лед, чтобы прокормить его сына и свою парализованную мать. Пусть его жизнь разрушена до основания, но никто не снимал с него ответственности за чужие жизни. Надо пройти свой путь до конца, каким бы бессмысленным это не казалось.
Илья приехал в поселок убедиться в том, что Долины больше нет, своими глазами посмотреть на это и поверить своим глазам. Он слишком долго пытался убедить себя в обратном, он слишком долго прятался от самого себя. И слишком долго прощал себе слабость. Наверное, хватит.
Он прошел мимо магазинов, где когда-то покупал продукты – некоторые были заколочены, на некоторых висели большие тяжелые замки, но становилось ясно, что не работают они уже давно. По дороге ему встретилось всего человек пять или шесть, хотя раньше и зимой на станции было шумно и многолюдно.
У аптеки, в нише, когда-то предназначенной для велосипедов, трое пьяненьких оборванцев расположились на дневку – двое из них храпели, завернувшись в нечто, когда-то бывшее одеялами, а третий, совсем старик, уныло смотрел в небо мутными, ничего не выражающими глазами и качал трясущейся головой.
Илья посмотрел на него и подумал, что отлично его понимает. Обреченность, будущее, которое не несет в себе ничего хорошего. И топить эту обреченность в водке – не самый худший вариант.
– Здорово, отец, – он остановился напротив пьяного старика.
Пьянчужка поднял глаза, насупился и дурашливо усмехнулся:
– Надо говорить: «здорово, отцы!». Да. А че, мы тут и правда, как «отцы». Давно сидим.
Илья помрачнел и опустил голову. Он не мог вспоминать «Белое солнце».
– Ты че, мужик? Я че-то не то сказал? Я тоже его ни разу с тех пор не видел, как… как нашу избушку…
Илья вскинул глаза. Старик? Грязное, сморщенное лицо, заросшее спутанной бородой. Пустой мутный взгляд. Да где ж его узнать…
– Да, – продолжил оборванец, – избушку нашу… Я, предатель последний, мужик, веришь? Я и горькую пью, потому что я последний предатель! Утопился бы, да духу не хватает. Вот такая жизнь. Ты не смотри на меня так, не смотри. Да, я подлец! Я тварь последняя! Но ты так на меня не смотри, потому что нет мне прощения!
Он начал подниматься, но повалился обратно на асфальт, кряхтя и чертыхаясь.
– Что ты уставился на меня? А? Да, я пьян! Я всегда пьян. Потому что я из Гомеля, мне пить надо, чтобы радиацию выводить из организма. И не смей меня осуждать!
– Привет, Мишаня, – выдавил Илья, сжимая зубы.
– А? – пьянчужка замер, и в его глазах появился проблеск сознания.
– Не узнаешь? – хмыкнул Илья. Да, его, наверное, тоже трудно узнать.
– Ба… Да… – Мишка поднялся и сделал шаг вперед, а потом повалился Илье на грудь, хватаясь ему за шею, то ли от избытка чувств, то ли чтобы не потерять равновесие, – Илюха… Да что ж ты такой худущий-то…
Мишка заплакал глупыми пьяными слезами, бормоча себе под нос какую-то ерунду.
– Хватит, Мишаня, кончай ныть, – попробовал улыбнуться Илья.
– Илюха, – шумно всхлипнул Мишка, – Илюха, как жить? Как жить? Кругом болото. Сыро, холодно. Дома провалились, сгнили все. Деревьев не осталось. Как жить, Илюха?
Сапоги глубоко уходили в густую вонючую болотную грязь, и чтобы сделать шаг, надо было дергать их наверх с отвратительным чавкающим звуком. Жалкая сосенка обломилась у основания, когда Илья хотел на нее опереться. Потому что сгнила заживо.
Небо тяжелым серым брюхом легло на землю, ровную как стол. На этой земле ничего не родится, кроме белесого, напоенного водой моха. Капля упала Илье за воротник – это мелкая морось облепила сосновые иглы, как тля, и грузным комком сорвалась вниз. Мокрая челка прилипла ко лбу, словно чья-то остывшая ладонь.
Тухлый запах болота плыл между редкими жидкими деревцами, клубился мутными колтунами, поднимался, вскидывая вверх невидимые руки со скрюченными пальцами, а потом сжимал ими горло.
Высокий дом покосившейся грудой осел в грязь, его светлые некогда бревна покрылись черной прелью с бледно-зелеными разводами грибка. Илья провел ногтем по склизкой стене, и на ней осталась глубокая борозда, но светлого дерева он так и не увидел. Только вязкая гниль.
И до самого горизонта – лишь выцветший мох, тощие трухлявые стволы и почерневшие останки домов, которые по пояс завязли в умирающей земле.
Завтра зима присыплет это уродство снегом, словно припудрит шрамы от ожогов на лице, стянет землю засохшей коркой льда, схватится лапой за серое брюхо неба, выжимая его досуха. И на короткое время гниение остановится, чтобы передохнуть.
Илья долго брел по болоту, набрав полные сапоги ледяной воды. Он думал, что не сможет узнать то место, где находилась Долина, чересчур уныл и однообразен был пейзаж. Но издали заприметил почерневшие стены дома Вероники. Крыша сползла, потому что одной стороной он ушел в болото гораздо глубже, чем другой. Наверное, зимой здесь дуют сильные ветры – ведь лес уже не защищает этого места.
Понять, где проходила дорога, а где река, не удалось. Илья пошел наобум, ориентируясь на разрушенный терем. Ноги, сначала нывшие, теперь болели нестерпимо – для них это оказалось непосильным переходом. Болото расползлось километра на три от Долины, подступая к самой станции. Под белесым мхом стояла стылая вода, сесть на кочку и передохнуть было бы верхом безрассудства.
Илья подошел к обвалившимся стенам дома Вероники. Цоколь полностью ушел вниз, крыльцо разрушилось, окна кухни с раздавленными стеклопакетами нависали над самым болотом. Если с этого места повернуть направо, то можно выйти туда, где стояла избушка. Илья попробовал зацепиться взглядом за какой-нибудь ориентир, но ничего не нашел, и двинулся вперед, надеясь не потерять выбранного направления.
Он несколько раз останавливался, чтобы передохнуть, но стоять было немногим легче, чем идти. По мере того, как он приближался к избушке – к месту, где стояла избушка – почва под ногами менялась. Сперва исчезла вязкость, сапоги не приходилось выдергивать из болота с усилием. Потом он почувствовал, что мох под ним пружинит, как напряженный батут. Это не было похоже на твердый грунт. Ему казалось, он ступает по распухшей ране с упруго натянувшейся кожей. Нарыв, который готов вот-вот прорваться. Печник говорил, что рано или поздно они пробьются наверх… Но они ли это будут?
