— По-моему, так слишком прелестные. Если ты в одни прекрасный день оседлаешь бревно и приплывешь на нем в Хамарну, подальше от этой идиллии, я не удивлюсь.
— Я так думаю, к тому времени у тебя будет своя чумовая идиллия в самом соку.
Они наспех попрощались, договорившись, что утром Ксанта переговорит с Агриссой, а потом вместе с Керви и прочими колонистами вернется в Темную Речку, и там они попрощаются уже как следует. Керви будет все время следить за Дюмосом и арестует его, едва они прибудут на «Ревун».
Наконец Керви тоже ушел, Ксанта осталась одна, вытянулась на шкурах и закрыла глаза. Она чувствовала себя смертельно уставшей и опустошенной, но уснуть не могла.
Во-первых, ей не нравилось, что Дюмос до сих пор на свободе и придется еще какое-то время ломать перед ним комедию. Хотелось покончить с этим делом раз и навсегда, хотя бы для того, чтобы быть спокойной за Дреки. И все же Ксанта прекрасно понимала, что сейчас Дреки ни-что не грозит, а разбираться с Дюмосом — это дело для Керви. Именно он должен восстановить справедливость, наказать злого жениха-обманщика и освободить Алианну от нежеланного замужества. Тогда все будет, как в старой сказке. «Если только Дюмоса прежде рана не доконает», — напомнила она себе.
Во-вторых, как это ни странно, она испытывала угрызения совести оттого, что солгала преступнику. Точнее, выдала историю, произошедшую с ее соседями за свою. На самом деле родители, братья и сестры Ксанты прожили жизнь в добром здравии, в любви и согласии. Пожалуй, единственной большой бедой в их жизни был ее побег — пятнадцать лет кормить работницу, а потом в одночасье потерять. Но побег был делом прошлым, а ложь — хоть и неприятной, но необходимостью. Как-никак, Дюмос и сам изрядный врун, так что можно было считать, что правдивой истории он не заслужил.
И все же отделаться от мысли о Дюмосе и Керви, об их неизбежном единоборстве, она не могла.
«Он твой брат, Керви, — подумала она внезапно. — Не по крови, а по судьбе, но это родство еще ближе. Брат Керви, брат моего Андрета, и, может быть, моего сына. Мужчина должен уйти из родного дома. Женщина, тоже, но это редко замечают. Мы уходим, топча кости своих предков. Мы надрываем себе сердце и платим своей кровью. Это правильно. Любое начало требует жертвы и добровольного дара. Но, спаси тебя твой бог, если ты попытаешься заплатить чужой кровью, уйти по чужим костям. Это не считается. Потом все равно придется проливать свою кровь/только уже не по доброй воле и не со спокойной душой».
Забавно, но к обоим преступным любовникам — к королеве по имени Лягушка и диву по имени Дым она испытывала почти одинаковые чувства. Ей было искренне их жалко, они были по-настоящему несчастны, с ними действительно обошлись несправедливо. Но помочь им она не могла оба вообразили, что из-за причиненной им боли они получили право лупить весь мир без разбору, и теперь им приходилось платить за свою ошибку. Потому что отвечаешь всегда за себя, а не за других, за свои поступки, а не за чужие. В свое время Ксанта потратила немало сил для того, чтобы вбить эту простую мысль в голову маленького Дреки, но ни Дюмос, ни Силла не были ее детьми, и ей оставалось лишь уповать на милость богов — может, одному из них придет в голову как-нибудь после обеда заняться перевоспитанием молодых дураков. Однако боги тоже больше любят наказывать, чем перевоспитывать.
«Почему ты делаешь то, что ты делаешь? Потому, что делаю то, что я делаю», — сказала Ксанта Дюмосу и себе самой.
Наконец, вдоволь поворочавшись с боку на бок, она поняла, почему ей не спится: было еще одно предположение, которое она должна была проверить, причем, немедленно. Ксанта встала, накинула плащ и вышла из шатра.
На улице все еще продолжалось, медленно затухая, веселье. Заглянув на центральную площадь, Ксанта увидела за одним из столов Агриссу, рядом с ней — Аркассу и Дреки. Такое удачное стечение обстоятельств нельзя было упускать — и Ксанта поспешила к дому Агриссы.
Двери здесь не запирали. Первое, что услышала Ксанта, спустившись в полутемную землянку Агриссы, был детский плач. Лакмасса сама чуть не плакала, покачивая корзинку с надсадно орущим младенцем.
Увидев Ксанту, она вскочила, попыталась прикрыть корзинку полотенцем, потом поняла, что это бессмысленно, и просто, опустив руки, встала у стены.
— Мы не хотели, чтобы люди видели, — сказала она, опустив глаза. — Медвежонок — еще куда ни шло, а так… Мы боялись, его снова пустят по реке или бросят в лесу, а он ведь не виноват, что таким родился. Агрисса говорит, что рано или поздно с ним придется что-то делать, но я не могу.
— Конечно, не виноват, — ответила Ксанта. — Очень даже прав, что родился, нам только такого чуда и не хватало.
Она взяла младенца на руки и отметила про себя, что его руки и ноги все также чрезмерно напряжены. Но это был обычный тяжеленький и головастый полугодовалый младенец — никаких медвежьих лап, никаких ран, ничего призрачного.
— Не могу понять, что с ним, — сказала Лакмасса с усталым вздохом. — Плачет и плачет.
— Молоком похоже облился, вот и все дела, — отозвалась Ксанта. — От жирного молока у них часто животик болит. Не бойся, маленький, сейчас все в порядке будет.
Она присела, положила младенца себе на колени, прижала спиной к своему животу и стала мягко массировать вздутый животик. Через минуту младенец пукнул, отрыгнул воздух и улыбнулся сквозь слезы в ответ на улыбку Ксанты.
— Это хорошо, что ты человечьим ребенком быть можешь, — сказала ему жрица, — осторожно разминая скрюченные ручки. — С медвежатами мне дел иметь не приходилось, а с детьми — бывало, может, и получится у меня тебе помочь.
Вдруг кто-то довольно чувствительно царапнул жрицу по ноге.
— Ой, смотрите! — воскликнула Лакмасса. — Что это?
Ксанта опустила глаза и увидела Гесихию, которая, стоя на задних лапах, передними сосредоточенно скребла ее ногу, спуская чулок.
— Как она здесь оказалась? — изумилась Лакмасса.
— Чудом, надо думать, — пожала плечами Ксанта.
Она подхватила черепашку и уложила на колени рядом с младенцем. Гесихия ткнулась мордочкой Ксанте в ладонь, и в руку жрице упал тяжелый серебряный браслет — две змеи, сжимающие друг друга в объятиях. Ребенок потянулся рукой к новой игрушке, но схватить не смог, только впустую стукнул по браслету кулачком и опять расплакался. Тогда Ксанта осторожно надела тяжелый черепашкин подарок на запястье малыша, и в тот же миг браслет исчез — лишь едва заметная темная полоска осталась на коже, а малыш вновь заулыбался и загукал.
— Снова чудо? — испуганно спросила Лакмасса, прижимая ладони к щекам. — Я… я прямо не знаю, что и думать…
