Порой я чувствую угрызения совести, что не могу ответить на его обожание хотя бы вполовину столь же пламенным чувством. Но он полыхает так ярко, что не замечает, как я едва тлею.
Я для Джеффри — воплощение всех земных совершенств. Чистая, непорочная, прекрасная… какие еще слова он мне говорил? Ой, много, очень много разных.
Он любит восторгаться вслух. И, врать не буду, мне приятно слушать его наивные комплименты. Не меньше, чем видеть сияющие восхищением глаза. А еще приятнее понимать, что когда я вхожу в комнату, все прочие женщины перестают для него существовать, да и весь остальной мир выцветает, становится бледной тенью.
Я — его божество. Счастлива женщина, которую хоть раз любили так.
…И как же я порой от этого устаю.
Он предложил мне выйти за него замуж всего через три месяца после знакомства. Я подумала и сказала «Да». Сделала его «счастливейшим из смертных», по его собственному выражению.
Джеффри любит громкие слова.
Наверное, и правда сделала. Все месяцы от помолвки до свадьбы мой жених вел себя как слегка помешанный. Мне и смешно, и завидно было наблюдать за ним.
Хотела бы я уметь любить так же. Но, видно, не дано. Джеффри не повезло, он влюбился в стерву с холодным сердцем.
И все же я постараюсь быть хорошей женой. Он заслуживает счастья.
С улицы звучат скрипки — выводят известную песню о любви. Мой будущий муж нанял музыкантов, чтобы сопровождали нас до храма.
Время выходить, меня ждут.
— Замолчи! — приказываю я то ли тоске, то ли Маленькой Фран и почти бегом покидаю комнату.
Навстречу новой жизни.
Элвин
Я не знаю, сколько прошло времени, потому что слова «сколько» и «время» не принадлежали туманному «нигде», в котором продвигался мой корабль. Привычные законы мира не были властны над этим местом.
Что может быть ужаснее посмертия на таком корабле? О, теперь я знал ответ на этот вопрос. Оказаться живым пассажиром. Со всем набором страстей и желаний, свойственных человеку. Мертвецов спасало равнодушие.
Впрочем, не думаю, что меня можно было назвать до конца живым. Мне не хотелось есть или пить. Другие телесные нужды тоже никак не заявляли о себе. Порой я создавал из тумана вино или изысканные кушанья. У них был вкус воспоминаний, и я пил этот вкус, захлебываясь, тонул в сладкой отраве.
Воспоминания — все, что у меня оставалось.
Иногда они приводили корабль к берегам. Первый раз, увидев скалистый силуэт в тумане, я не поверил своим глазам. И правильно сделал. Стоило приблизиться, стало ясно — островок был иллюзией, созданной из того же тумана, что корабль и все прочее вокруг.
Я блуждал по нему в надежде найти живую душу. Пусто. Развалины замка на скалистом берегу и безлюдный, угрюмый город. Хансинор моего детства.
Порой это был Вальденберг. Порой Рондомион — мрачный, в тяжелых тучах, занесенный снегами. Всегда пустые — ни единого живого существа, ни звука, ни движения ветра. Остовы памяти.
— Нет, — повторял я, — не может быть, чтобы я носил в себе только руины, — и снова садился на опостылевший корабль, чтобы продолжить поиски.
Можно было остаться. Но острова ужасали больше корабля. Он оставлял хотя бы тень надежды.
Однажды, впав в отчаяние, я попробовал сжечь корабль. Если только смерть могла прервать это бесконечное плаванье, пусть будет смерть.
Ничего не вышло. В тумане нет места теням, а значит, и магии.
Потребности во сне не было так же, как потребности в пище. Но порой я так уставал от безнадежности и однообразия своего существования, что проваливался в забытье, похожее на сон. Темное и тревожное, без сновидений.
Просыпаясь, я снова травил душу воспоминаниями, доводя себя до исступления. Братья, сестры, друзья, враги, Иса… Они приходили и покидали меня молчаливой чередой призраков. Клятва Стража оказалась пустым звуком — со смертью богини разрушения само наше существование утратило смысл. А если мы и были нужны друг другу с теми, кого я вспоминал, то недостаточно, чтобы я мог вернуться.
Франческа
Губы — настойчивые и нежные. И руки — бесстыжие, ласковые, их жар ощущается даже сквозь одежду. От каждого прикосновения по телу бегут мурашки. Поцелуй глушит мой стон.
Плавлюсь в объятиях, прижимаю его к себе, вдыхаю любимый запах. Знаю, что сейчас должно случится, и ничуть не жалею об этом…
Шепот:
— Не бойся, Фран.
Он снова целует меня, прежде чем я успеваю ответить, что не боюсь, что сама хочу, что мечтала об этом уже давно.
Нет стыда, только радость, которую дарят его прикосновения, только желание отдаться ему полностью, сделать его счастливым. Мужские пальцы сквозь одежду гладят и чуть сжимают грудь, по телу проходит сладосрастный разряд, заставляя меня выгнуться и снова глухо застонать.
— Проснись, — чужая рука на плече выдергивает из счастливого сна, и мне хочется кричать от обиды.
Сон… просто сон. Запах мужчины, жаркие поцелуи на шее — я еще чувствую, как горит под ними кожа, ласкающие меня руки, мягкие короткие волосы под пальцами…
Тело ломит от неутоленного возбуждения, чуть ноют соски, а постель пуста. От мужчины, который стоит рядом, встревоженно пытаясь поймать мой взгляд, пахнет иначе. И волосы у него совсем другие. Темные, чуть ниже плеч, с пышными локонами. А под носом густые усы — предмет его тайной гордости и неустанных забот куафера. Когда он меня целует, усы неприятно щекотятся и колют.
— С вами все хорошо, моя дорогая?
— Вы разбудили меня, чтобы спросить, как я себя чувствую, мой дорогой? — я с тоской ловлю в своем голосе знакомые саркастичные нотки.
Он смущается:
— Вы стонали. Я подумал: вам снится кошмар.
Закрываю глаза, чтобы не видеть его виноватого лица, и пытаюсь поймать отзвук ускользнувшего волшебного сна, но напрасно.
— С вами точно все хорошо, моя леди? — снова спрашивает Джеффри.
Надо ответить, а то не отстанет. Не уйдет из моей спальни, так и будет стоять над душой и нудеть, нудеть.
— Все хорошо, оставьте меня в покое, — скороговоркой сквозь зубы отвечаю я.
И тут же, оспаривая мои слова, желудок подкатывает к горлу в уже привычном приступе утренней тошноты.
— Я позову доктора, дорогая, — бормочет муж и сбегает, не желая наблюдать, как меня выворачивает над ночным горшком.
Бедный Джеффри, какое это, должно быть, потрясение для него. Принцессы не блюют по утрам, даже если беременны. Или блюют, но рыцарские романы об этом молчат из соображений приличия? Насколько ему было бы легче, последуй я в своем нездоровье примеру его матушки.
