Однако вопрос требовал ответа, и он сказал:
— Изумруд зелен, рубин ал, и этого не изменить даже богам. Плохое сочетание цветов, Сидри, так что я полагаю, что винить Ута в случившемся не нужно. И потом… Не столь уж ему повезло, этому Уту из Лоурана. Звезды горячи и жгут ладонь.
— Но ты не должен оставлять ее здесь! Не должен! Ваши отцы обменялись посланиями, заключив союз. И теперь…
— Остановись, жрец! — Дженнак повелительно вскинул руку. — Откуда ты знаешь об этом? О посланиях, о союзе, о том, почему Очаг Арсоланы послал кейтабцам не светлорожденного воина, а девушку? Не думаю, чтоб Унгир-Брен откровенничал с тобой и говорил о вещах, неведомых даже мне, наследнику!
— Молодой глупец просто глуп, старый — глуп вдвойне, — пробормотал Чоч-Сидри, хлопнув себя по губам. — Забудь о моих словах, господин, и вернемся к тому, с чего мы начали. А начали мы с того, что ты не должен расставаться с этой девушкой! Поверь, не должен! Вспомни: истина отбрасывает длинную тень, но лишь умеющий видеть узрит ее… Так постарайся же узреть! И понять, что рубин с изумрудом неплохо смотрятся в одном ожерелье!
Этого не будет, — твердо произнес Дженнак. — Хайя!
И тут с Чоч-Сидри свершилось странное. Не поднимаясь с колен, он отодвинулся подальше — так, чтобы свет не падал в лицо; затем его спина выпрямилась, руки скрестились в жесте власти, а голова приподнялась вверх, точно был он не жрецом второй ступени посвящения, а самим Ахау Юга, великим сагамором, увенчанным белыми перьями. Но еще большие чудеса случились с его голосом, ставшим вдруг глубже и чуть хрипловатее, будто в глотке у Сидри пересохло, и лишь чаша розового одиссарского вина могла вернуть ему прежний глас. Глас же этот показался Дженнаку столь знакомым, что он вздрогнул.
— Повелеваю тебе, — молвил жрец, — не оставляй ее! Не оставляй! Твоя сетанна…
— Я сам позабочусь о моей сетанне! — резко оборвал его Дженнак. — И запомни: лишь один человек в Одиссаре может мной повелевать. Сагамор! Чак! Отец мой!
— Или твой родич… твой старший родич… Конечно, ты можешь не выполнить мое повеление: ты уже не мой ученик, не юноша, но муж… Наследник! Но прими хотя бы совет…
— Кто ты?!
Дженнак приподнял свечу, и ее пламя выхватило из полутьмы сухощавое лицо с зелеными глазами, смотревшими на него совсем не с властным выражением, а скорей с сочувствием и печалью. Что-то изменилось в знакомом облике Чоч-Сидри: нос как бы заострился, скулы сделались не столь плоскими, виски запали, подбородок сузился, лоб стал на половину пальца выше, губы — слегка пухлей. Немного здесь, чуть-чуть тут, едва заметно там… И вот уже не Сидри, молодой жрец, перед Дженнаком, а некто еще более знакомый; некто, могущий повелевать им — или, во всяком случае, давать советы.
Он не удивился; вероятно, инстинкт, предвидение или подсознание подсказывали ему, что такая метаморфоза когда-нибудь произойдет. Теперь многое становилось на свои места: и мудрые речи — слишком мудрые для Принявшего Обет! — и переменчивость обличья, и отблеск нефритовой зелени в зрачках. Древняя магия, волшебство, коим владели в Эйпонне еще до Пришествия Шестерых; чародейное знание, хранившееся не в книгах кинара, но в памяти людской…
— Тустла? — спросил Дженнак.
— Тустла, — подтвердил Унгир-Брен. Веки его опустились, уголок рта дрогнул. — Не осуждай меня, родич, не осуждай… Скоро шагну я на тропу, ведущую в Чак Мооль, и уйду туда, откуда нет возврата. Но воспоминания об увиденном и услышанном будут со мной… Конечно, если в тех краях, — он потянулся рукой к звездному небу, — людям дозволяется помнить былое. Надеюсь, что так! А потому решил я вкусить последнюю радость: отправиться в странствие вслед за черепахой Сеннама, одолевшей когда-то Бескрайние Воды. — Аххаль грустно усмехнулся и покачал головой. — Но времена изменились, родич, времена изменились… Сеннам, великий бог, скитался где угодно и плавал на черепашьей спине, а я, жалкий старый жрец, не рискнул бы взойти на драммар кейтабцев, дабы не уронить свою сетанну. Чоч-Сидри — другое дело!
Рот Дженнака в изумлении приоткрылся.
— Но где же, отец мой… — начал он.
— Где настоящий Чоч-Сидри, правнук моих внуков? Сидит в моем хогане, в Храме Записей, изображая Унгир-Брена, затворившегося для медитации и размышлений, как случалось не раз за долгую его жизнь. И будет сидеть, пока я не вернусь!
— Кто же знает об этом?
— Чоч-Сидри, разумеется. Ну, еще наш ахау, твой отец… и ты, сын мой… теперь знаешь и ты. Но забудешь, как только мы разберемся с нашим маленьким делом. Так не приступить ли к нему? Ты говорил с Чоч-Сидри и не согласился с ним; поговори же теперь со мной. Быть может, для старого Унгир-Брена у тебя найдется другой ответ?
У меня одна тень и один язык; он не раздвоен, как лезвие копья. И я говорю: девушка, избранная моим отцом и тобой, не сядет на циновку власти в Одиссаре.
Унгир-Брен горестно приподнял брови:
— Но отчего? Отчего? Разве она не красива? Не умна? Не обучена всему, что надлежит знать светлорожденной? Разве она не пара кецалю?
— Кецалю — возможно, но не соколу! Пестрые перья пленяют ее, запах власти кружит голову; не Дженнак, сын Джеданны, нужен ей, а одиссарский наследник. Говорила она: когда мы будем властвовать в Одиссаре… Но власть не делится на двоих! И не женское дело говорить о власти! Я ждал от нее других слов…
— Каких же? — тихо спросил аххаль, и Дженнак, закрыв глаза, произнес медленно и певуче, подражая голосу Вианны:
— Возьми меня в Фирату, мой вождь! Ты — владыка над людьми, и никто не подымет голос против твоего желания… Возьми меня с собой! Подумай, кто шепнет тебе слова любви? Кто будет стеречь твой сон? Кто исцелит твои раны? Кто убережет от предательства?
Слова отзвучали, и в маленьком шатре воцарилось молчание. С берега слышался плеск волн, доносилась негромкая перекличка кейтабцев; едва слышно шуршала трава под ногами Грхаба, бродившего неподалеку; а на скале, где стоял лоуранский хольт, звенели оружием стражи. Луна, карабкаясь к зениту, исчехта за шатровым пологом, но звезды сияли все так же ярко — огненные стрелы, пущенные во тьму, чтобы поразить неведомую цель. Свечи оплывали; истекал семнадцатый всплеск.
Унгир-Брен шевельнулся.
— Чьи слова ты повторил, сын мой?
— Девушки… девушки ротодайна, что любила меня… меня, а не перья над моим лбом…
— Не можешь забыть ее? — Дженнак не видел лица аххаля, но чувствовал, что тот разглядывает его в упор. — Не можешь… Да, сын мой, я, видно, ошибся… Ошибся, старый глупец! Прожив столь долгую жизнь, я забыл аромат шелков любви… забыл, как пахнут эти шелка, если расстелить их в первый раз… И я дал плохой совет твоему отцу, ахау. — Голос Унгир-Брена замер, как ветер в полдневную жару, потом Дженнак услышал: — Не знаю, простишь ли ты меня…
