– Значит, у «Безымянного Пателя» до сих пор нет названия? – спросила Имоджен. – Может, я тебе его должна?
– Я украла твою сцену. Думаю, мы в расчете.
Имоджен по-прежнему улыбалась, но отвернулась.
– Прости, я должна была уйти.
– Да, – Дарси хотела продолжить, объяснив, что она все понимает, хоть и ненавидит каждую минуту порознь. Что она нуждается в Имоджен всеми фибрами души и предоставит ей место для секретов или пространство для уединения. Однако это было слишком преждевременно, а проблема Дарси заключалась в том, что она слишком сильно этого хотела.
Поэтому она спросила:
– Как продвигается «Фобомант»?
Имоджен с облегчением призналась:
– Очень хорошо. Я почти закончила.
– Скажи мне, что он до сих пор начинается в багажнике машины.
– Само собой. Теперь эта часть моему агенту нравится! Он говорит, что в ней появился настоящий страх.
Дарси вздрогнула.
– Я знала, что ты это рано или поздно уловишь.
– Стоило мне выяснить, чего я боюсь, и все стало просто.
– Ты ничего не боишься, Джен.
Имоджен не ответила, и Дарси посерьезнела, как человек, расчищающий путь сквозь свои первые отношения. Не тот был момент, чтобы вести себя незрело и глупо.
Но затем Имоджен приблизилась на шаг, и ее голос почти пропал в гуле вечеринки:
– А я боялась, что ты не будешь ждать. Что ты от меня откажешься.
– Ни за что! – ответила Дарси. – Я тебе доверяю, Джен.
– Я не замышляла это как проверку. Просто хотела исправить книгу, а затем разобраться с нашими отношениями. Но с моей стороны было эгоистично долго тебя избегать.
Дарси услышала лишь одно слово.
– Ты сказала «было».
– Что?
– Ты использовала прошедшее время, Имоджен. «Было эгоистично долго тебя избегать». Значит, мы снова станем жить вместе?
Имоджен, кивнув, взяла ее за руку.
– О! – только и сказала Дарси, понимая, что ее разбитое сердце перестало быть таковым.
Еще столько всего требовалось уладить: ситуацию с квартирой, неразбериху с первым черновиком, дыру в бюджете, отсутствие образования в колледже. А еще, как напомнила в утренней эсэмэс Ниша, надо было не слететь с катушек в течение ста семнадцати дней до выхода книги. И имелась вероятность того, что люди предпочтут потратить свои деньги не на дебютный роман неизвестного подростка, а на корзину продуктов в супермаркете.
Кроме того, они с Имоджен сильно изменились за последние два с половиной месяца! В реальной жизни преобразования происходили неохотно, постепенно, медленно.
Хотя, с другой стороны, Имоджен нуждалась в своих секретах, а Дарси по-прежнему хотела получить все.
– У меня кончаются деньги, – пробормотала она.
– На мои книги внезапно возник спрос, – отозвалась Имоджен.
– Я через два месяца останусь без квартиры, – сказала она.
– Мы можем писать вместе где угодно, – возразила Имоджен.
– Я, возможно, пойду в колледж. Куда-нибудь, где подешевле.
– Вот и хорошо. Я стану заезжать в гости.
Дарси кивнула. Наверное, весь фокус в том, чтобы не паниковать. В жизни, как и в удивительном ремесле, где ты пишешь истории и вбрасываешь их в мир, приходится сосредотачиваться на странице перед глазами.
– Мне жаль, что я сваляла дурака, – выдохнула она.
– На ошибках учатся.
– Ты больше не думаешь, что счастливые концовки глупы?
– Твой вопрос неуместен, – ответила Имоджен. – Это не конец.
Неделю спустя я снова оказалась в больнице. Не в палаточном лазарете на снегу, а в залитом солнечным светом отделении химиотерапии в Лос-Анджелесе.
Маме химиотерапию не назначили, во всяком случае, пока. К ней подсоединили пакет с кровью, насыщавшей организм дополнительными красными тельцами. Капельницу требовалось ставить раз в неделю, пока не начнут улучшаться анализы, и это было лишь началом долгого пути с множеством процедур и контрольных проверок.
Сделав свое дело, санитар оставил нас наедине, и мы какое-то время молчали. Я старалась не смотреть туда, где в мамину руку входила трубка. Врачи ввели ей в вену кусок пластика под названием «катетер», который позволял им ставить капельницы и не делать каждый раз новый прокол. Я ничего не имела против иголок, но при мысли, что у матери постоянно будет пластиковая штука в руке, чувствовала себя неуютно.
Мама уверяла, что так она чувствует себя киборгом, и с ней все в порядке.
– Болит? – спросила я.
– Не очень, самое неприятное то, что мне какое-то время нельзя есть красное мясо.
– Жуть.
– Поскольку в меня закачивают красные кровяные клетки, приходится беречься переизбытка железа. – Мама рассмеялась. – Звучит как хеви-метал.
– В этом вся ты, – сказала я, просматривая на телефоне рецепты вегетарианских блюд. – Ладно, что, если я сделаю сегодня вечером фриттату[132] с цветной капустой?
– Серьезно? Нам не обязательно становиться вегетарианцами, просто запрет на красное мясо.
Я промотала страницу.
– Может, тушеной капусты?
– Ты пытаешься меня угробить? В капусте железа больше, чем в бифштексе! Петрушка тоже смертельно опасна.
– Спорю, до тебя никто не говорил: «Петрушка тоже смертельно опасна». – Я набрала эту фразу на телефоне, чтобы проверить свою теорию. На верхнюю строчку попала какая-то «Петрушечная» резня,[133] в которой было убито двадцать тысяч человек. Если приглядеться, окажется, что все связано со смертью.
Я отложила телефон.
В отделение химиотерапии привели еще одного пациента. Мимо нас под руку с молодой медсестрой прошел мужчина много старше мамы. Его волосы напоминали пух, а костлявое лицо было плотно обтянуто кожей.
За ним следовала молодая девушка в цветастом старомодном платье, в складках которого не играли тени. Похоже, она не замечала меня и мое свечение психопомпа. Девушка шла, опустив голову, чуть заметно улыбалась, словно ребенок, который пытается не хихикать на траурной церемонии.
Мы с мамой молча наблюдали, как медсестра подсоединяет к старику капельницу. Когда она закончила, он надел наушники и расслабился, закрыв глаза. Его ладони подергивались в такт музыке. Девушка-призрак наблюдала, пританцовывая, как будто тоже слышала мелодию.
Я сделала успокаивающий вдох.
– Я отложила колледж на год.
Мать удивленно взглянула на меня, и я увидела, что мышцы на ее руке напряглись. На миг мне показалось, что капельница вот-вот выскочит из ее кожи.
