Когда бабка принялась разубеждать её, она прибавила горько:
— Не любит! Забирали у меня Федю, чтоб кормильцу передать — так он плакал да голосил как резаный, всё прибегал ко мне да на коленях у меня хоронился от своего наставника! Андрюшу забрали — он меня умолял остаться с ним, а сейчас порою приходит в светелку и ласково разговаривает со мною, про радость и про кручину сказывает!… Олексу забрали — так он даже не оглянулся на меня, забыл сразу же про меня, не горевал, не убивался! Не нужна я ему!… Сердце у него черствое, не отзывчивое!
— Что поделать, княгинюшка, — покачала головою Дуняша, успокаивающе поглаживая Ростиславу по белой руке. — Таков уж обычай: мож суров, но обязателен. Кто ради материнской боли будет его переиначивать? Так уж повелось: княжий сын с мамкой милуется до Пострига, а там, как состригут в назначенный срок с молитвами его кудри, так отдаётся он на воспитание мудрому воину, чтоб кормилец тот вырастил из него крепкого, славного мужа. И нельзя уж мамке приласкать сына да потискать в объятиях как прежде. Нельзя уже матери уму-разуму дитя учить, да наставлять по-своему, по-матерински!… А что холоден Олекса — так это в батюшку сын пошел. Ведь князь Ярослав и суров и строг — и не улыбнется, не пошутит, а только знай — смотрит своими грозными очами так, что горло перехватывает! Зато супруг твой, Славушка, князь знаменитый, бесстрашный, а значит, и сыновья его будут славу стяжать и страха не ведать!
Ростислава еще пуще разрыдалась, качая головой:
— У Ярослава сердце бесстрашное, это так. Но до чего черствое!… Что я ему? Калита ему дороже, чем я… Когда отдал меня отец ему в жены, разве думала я о том, что Ярослав сребролюбив и ко мне безразличен? Пятнадцать годков мне было от роду и, кроме мамкиных и нянькиных объятий, иных я ласк не знала!.. Первое прикосновение мужнино для меня откровением стало и сладостней того откровения я не знала и не знаю… Полюбила Ярослава без памяти, отдала всё что было, старалась, угождала… Но не нужно было ему супружеского счастья! Ему земли нужны богатые, города торговые. Задумал он свой порядок навести на землях новугородских и владимирских — так братьев своих меж собой рассорил и на отца моего войною пошел. А когда к тестя присоединился и брат его родимый — Константин, то и на него руку поднял, позабыв всё святое…
Бабка заохала, прижимая ладони к щекам.
— Я тогда уже родила Феденьку, первенца моего… — вспоминала княгиня, — Ярослав оставил меня здесь, в своей вотчине, а сам на брань отправился. Разбили его тогда, полонил его мой отец. О, сколько всего я тогда натерпелась! Думала — если отец мой родимый убьет Ярослава, то и сама жить не буду! Поднимусь на башню — да и кинусь вниз! Так и решила… А потом ратники отца за мной прибыли — батюшка миловал Ярослава, но меня решил у него отнять в наказание за предательство… Увезли меня силой, вернули к отцу, разлучив и с мужем и с сыном… Разлука эта была горше смерти! Молила я отца — руки его целовала, в ногах его валялась — чтоб позволил он мне вернуться к Ярославу! Как я просила его! И отец со временем сжалился надо мною, горемычной, сменил гнев на милость и отправил меня к мужу…
— Батюшка твой, Мстислав Удалой, был благородным, славным мужем! — прибавила Дуняша со вздохом. — Да будет земля ему пухом, а слава его имени столпом в веках!
— Ох, Дуняша!… Знаешь ли ты, что увидела я, вернувшись к мужу? Ярослав даже не думал вырывать меня из отцовских рук! Он смирился с похищением и позабыл обо мне!… — Ростислава уронила голову на руки и примолкла. Дуняша ласково приобняла её, утешая, и княжна глухо заговорила вновь: — Успел Ярослав в мое отсутствие и жениться вновь и вдовцом стать — жена родила ему сына да и умерла чрез полгода! Меня он принял назад, супругою назвал и ложе его согревать дозволил… да только не стал ко мне ласковей и ближе, не узнала я его любви сердечной! При свете дня Ярослав меня и не замечает, лишь ночью темной вспоминая, что есть у него супруга! Тень безвольная я подле него, а не душа его!…
— Полно, полно тебе, княгинюшка! Вода камень точит — так и терпение, забота и ласки женские черствость мужскую изводят. Не любил — так полюбит! Время пройдет и привыкнет муж к ласке, прикипит сердцем за заботу! И никуда после этого не денется, ясынька ты моя.
— Крепче камня Ярослав! Ничто не тронет его сердца… И страх меня берет с того, что Олекса пуще всех на отца похож! Ой, болит из-за этого моё сердце!
— Да разве худо это? Эвон, какой богатырь растет! Все им любуются.
— Отцовская кровь в нём горит, а ежели так, то бессердечен он так же, как и Ярослав. Но худо не это, а то, что Ярослав ни перед чем ради желанной добычи не останавливается… Он поднимал руку на родичей, на единокровного брата — и снова это сделает — сейчас или потом. Для него клятвы и кровное родство значат не больше, чем пыль на дороге!
— Что ты! Что ты! — испугалась Дуняша, и опасливо оглянулась: не подслушивает ли кто? — О чём ты толкуешь? Да разве Олексашенька сможет когда-нибудь из корысти поднять руку на родичей своих?
Ростислава уставилась покрасневшими глазами в распахнутое окно. За ним цвел месяц зарев да последние деньки пред яблочным спасом, наполненные мягким солнечным светом, теплым небом и душистым ветром.
— Сможет, — выдохнула она так тихо, что и сама себя не услышала.
Александр в сопровождении своих охранников промчался по улицам Переяславля, вынуждая прохожих жаться к стенам домов. За воротами, у рва, уже стояли мужики, вызвавшиеся идти на волка-людоеда: вооружены они были луками, топорами и кинжалами. Рядом с охотниками бегали два крупных пса с широкими мордами, это были загонщики, натасканные охотиться на крупных зверей.
— Исполать тебе, княже! — поздоровались они почтительно с Александром.
— Напали ли вы на след серого? — не теряя времени осведомился княжич.
— Да, заприметили. Он в кедровой роще хоронится, — один из мужиков, опираясь на длинное древко топора, ткнул пальцем в лесной бор, в половине версты от города подступающий к торговой дороге. — Образина эта оттуда на людей и кидается всегда.
Александр, прищурившись, поглядел в указанном направлении, чуть склонившись к конской холке.
— Как тебя величают?
— Тоха Бытчович, княже, — ответил мужик. — Я-то и нашел волчьи следы.
— Вот и поведёшь нас к его логову, Тоха.
Тут послышались тонкие девичьи голоса, звеневшие от веселья: от Клещинского озера, на берегах которого стоял Переяславль-Залесский, шли девки с полными корытами прополосканного белья. Одетые в тонкие сорочки и легкие сарафаны, простоволосые, молодки шумно говорили друг с другом, а, как только кто-то из них отпускал шутку, то хохотали во всю глотку. Рядом с девками, которым с виду было тринадцать-четырнадцать лет, крутились босые пареньки; видно, они пошли с девками для безопасности. Парни старались ухватить кого-нибудь из девок — да потискать хорошенько, а юные проказницы радостно визжали в ответ на их приставания.
— Ой, девчата! Девчата! — крикнул кто-то из девок. — Гляньте! Это же княжич! Вон, на вороном коне! Да, точно он!
— Да, верно, княжич Александр это! — подтвердил один из юношей.
Девки да парни притихли, все приглядывались, стараясь не пропустить ни одной мелочи в облике Александра. Из трёх старших сыновей князя Ярослава о нем в Переяславле-Залесском говорили чаще и больше. Что было тому причиной? Может, то, что первенец Ярослава — княжич Фёдор — не часто показывался на глаза простому люду? Не любил сидеть в гриднице, когда Ярослав принимал выдвиженцев из народа, выслушивая их жалобы и просьбы, хотя Федор должен был вскорости стать правой рукой своего отца и уметь мудро управлять народом? Александра же и его верного охранителя и кормильца — татарина Мусуда — часто можно было увидеть верхом на коне в окрестностях города, когда он охотился или тренировался в верховой езде или стрельбе из лука. В гриднице Александр неизменно сидел подле Ярослава и всегда был собран и внимателен. А, может, оттого о княжиче Александре шла всюду молва, что уж больно он был похож на батюшку своего — и внешностью богатырской, и, главное, крутым нравом да тяжелой рукой? Или же были причиной известности Александра ходившие по городу басни о том, что княжич одной калёной стрелой убил поганого беса в анчуткиной чащобе, чрез которую он с отрядом пробирался три года назад? А всякому ли дано убить лукавого?
