Кардинала перекосило. Он был тугодумом — но не дураком. За что его епископ и ценил.
— Я понимаю, — сказал он, поклонившись.
— Надеюсь, — сухо отозвался епископ Ванье. — Итак, — быстро произнес он, отходя к столу, — кому еще известно о проступке этого несчастного?
Кардинал задумался.
— Смотрителю и старшему мастеру-библиотекарю. Мы известили его о происшествии.
— Понятно, — пробормотал Ванье, снова принявшись барабанить пальцами по столу. — Плюс Исполняющие. Еще кто-нибудь?
— Нет, ваше святейшество. — Кардинал покачал головой. — К счастью, это произошло во время отдохновения...
— Ясно. — Ванье потер лоб. — Ну что ж, прекрасно. С Дуук-тсарит проблем не будет. Я могу положиться на их рассудительность и благоразумие. Пришлите этих двоих Исполняющих ко мне, вместе с этим несчастным молодым человеком.
— Что вы с ним станете делать?
— Я не знаю, — негромко отозвался Ванье. Он снова взял со стола письмо императора и уставился в него невидящим взглядом. — Не знаю.
Но час спустя, когда священник, исполнявший обязанности секретаря при епископе, вошел к нему в кабинет и доложил, что дьякон Сарьон доставлен, Ванье уже принял решение.
Епископ помнил Сарьона очень смутно и все утро пытался вызвать в памяти лицо молодого человека. Это не свидетельствовало о том, что епископ был ненаблюдателен — отнюдь. Напротив, то, что он в конце концов смог-таки вспомнить худощавое, серьезное лицо молодого математика — одного из многих сотен молодых людей, прибывавших в Купель и покидавших ее, — делало честь епископу.
Уже отчетливо представляя себе лицо Сарьона, Ванье еще полчаса после того, как объявили о прибытии молодого человека, продолжал заниматься своими делами. «Пускай помучается малость», — холодно подумал Ванье. Епископ отлично знал, что никто так не истерзает человека, как он сам. Посмотрев на солнечные часы, стоящие на письменном столе, епископ определил по положению крохотного магического солнышка, плавающего под хрустальным колпаком своей темницы, что отведенное для этого время истекло. Ванье поднял руку, и маленький серебряный колокольчик мелодично зазвенел. Епископ неторопливо поднялся из-за стола, водрузил на голову митру и расправил рясу. Он вышел на середину пышно обставленной комнаты, остановился с видом величественным и внушающим благоговейный трепет и стал ждать.
Дверь отворилась. На миг в дверном проеме появился секретарь, но его силуэт тут же скрыла тьма — мимо него проплыли безмолвные Дуук-тсарит в своих черных одеяниях с надвинутыми капюшонами; они окружали сгорбившегося молодого человека, словно сгустившаяся среди бела дня ночь.
— Можете оставить нас, — сказал епископ Исполняющим. Те поклонились и исчезли. Дверь бесшумно закрылась. Епископ и молодой правонарушитель остались одни.
Ванье, старательно сохраняя холодное, суровое выражение лица, внимательно разглядывал молодого человека. Про себя он удовлетворенно отметил, что безукоризненно точно восстановил в памяти лицо Сарьона; правда, ему потребовалось несколько мгновений, чтобы удостовериться в этом, — настолько успел измениться человек, представший его взгляду. Сарьон всегда был худым, ибо все силы отдавал занятиям, — но теперь лицо его сделалось изнуренным и мертвецки бледным. Глаза его были воспалены и глубоко запали, а скулы выпирали из-под кожи. Худое тело тряслось, несоразмерно крупные руки дрожали. Во всей фигуре нарушителя, в покрасневших глазах и дорожках засохших слез читались страдание, угрызения совести и страх.
Ванье позволил себе улыбнуться. Мысленно.
— Дьякон Сарьон, — произнес он низким, звучным голосом. Но прежде чем Ванье успел добавить хоть слово, несчастный математик ринулся через комнату, рухнул на колени перед епископом, схватил подол его рясы и припал к нему губами. А потом, нечленораздельно стеная, залился слезами.
Епископ почувствовал себя несколько не в своей тарелке. А кроме того, он заметил, что на подоле его дорогой шелковой рясы начинает расплываться пятно. Ванье нахмурился и выдернул подол из рук молодого человека. Сарьон даже не шелохнулся. Он остался стоять на коленях, скорчившись и спрятав лицо в ладонях, и всхлипывал. Зрелище было жалкое.
— Держите себя в руках, дьякон! — прикрикнул на него Ванье. Затем добавил уже более дружелюбным тоном: — Ну, будет, мальчик мой. Вы совершили ошибку. Но это еще не конец света. Вы молоды. Молодость — это пора исследований.
Он наклонился и взял Сарьона за руку.
— Это пора, когда наши ноги так и несут нас на нехоженые тропы, — продолжал епископ, едва ли не силой поднимая молодого человека с пола, — и иногда мы сталкиваемся на этих тропах с тьмой.
Направляя неуверенные шаги Сарьона, епископ провел его к креслу, успокаивающе приговаривая:
— Нам остается лишь молить Олмина, дабы он помог нам и вывел нас обратно. Вот, присаживайтесь. Я полагаю, вы ничего не ели и не пили со вчерашнего вечера? Ведь верно? Попробуйте херес. Очень неплохой — из виноградников герцога Аглора.
Епископ Ванье налил Сарьону бокал хереса. Но молодой человек, в ужасе от того, что ему прислуживает сам епископ, съежился, словно ему предложили яд.
Епископ, с хорошо скрытым удовольствием наблюдавший за замешательством, охватившим дьякона, удвоил усилия и чуть ли не насильно вложил бокал ему в руку. Затем, сняв митру, Ванье уселся в мягкое, удобное и при этом весьма элегантное кресло, стоявшее напротив. Налив себе шерри, епископ пустил бокал плавать в воздухе, рядом с лицом, а сам расправил одежды и устроился поудобнее.
Совершенно сбитый с толку, Сарьон только и мог, что взирать на этого великого человека, напоминавшего сейчас скорее чьего-то грузного дядюшку, чем одну из самых влиятельных персон этой земли.
— Хвала Олмину, — сказал епископ, приблизил стакан к губам и отпил глоток действительно превосходного хереса.
— Хвала Олмину, — машинально пробормотал Сарьон, попытался заставить свой бокал подплыть к губам — и выплеснул большую часть хереса себе на рясу.
— Ну а теперь, брат Сарьон, — произнес епископ Ванье с видом отца, вынужденного наказывать любимое дитя, — давайте отбросим условности. Я хочу услышать от вас, что же произошло, — во всех подробностях.
Молодой человек растерянно заморгал; парящий в воздухе бокал опасно накренился, стоило лишь Сарьону ослабить концентрацию. Поспешно схватив бокал, Сарьон дрожащей рукой возвратил его на стол.
— Ваше святейшество, — в смятении пробормотал несчастный, — мое преступление нечестиво... непростительно...
— Сын мой, — произнес Ванье с таким безграничным терпением и добротой, что глаза Сарьона вновь наполнились слезами, — Олмин в мудрости своей знает о вашем преступлении — и в милосердии своем прощает вас. В сравнении с нашим Отцом я — лишь жалкий смертный. Но я тоже разделяю его знание о преступлении — и могу разделить его всепрощение. Объясните мне, что привело вас на эту темную стезю.
