Егор заорал.
Чудин видел, как шоршуны — ох уж эти коварные твари! — не давали остановиться мальцу. Вот что значит замешкаться. Он спешил следом за кувыркающимся и не могущим остановиться ребёнком, браня себя и с трудом удерживаясь на ходу. Годы в подземелье отнюдь не молодили бородатого свистуна. Чудину грезилась свобода от чар царя-колдуна, вспомнились заколдованные слова Иоанна: «Лишь тот, кто найдет путь во тьме лабиринта, снимет с сундука мою смертельную закрепь и познает Силу. Ты покажешь ему путь назад. И только тогда сам обретёшь свободу и покой». Так наказал ему, Чудину белоглазому, Грозный царь. Яснее ясного вспомнились сейчас предсмертные слова, и пуще припустил неказистый карлик на выручку несчастному мальцу, когда тот внезапно заорал. Чудин пожалел, что рядом нет ни одного лешего: вечно они так без дела под ногами путаются, а как нужны — так, поди, сыщи! И тут жахнул Чудин себя по лбу от своей глупости. Свистеть, свистеть надо!
И засвистел что было мочи.
Враз шмыгнули в стороны подлые пещерные душонки.
Егор прокувыркался метров пять и застыл на более-менее пологом выступе. Сознание — вновь — он потерял незадолго до свиста.
Чудин белоглазый слыл сильным чародеем, а любой толковый чародей знает толк во врачевании и не утратит знание, сколько бы времени не минуло. Он долго колдовал над почти бездыханным телом ребёнка, устал как никогда, но чудо совершил. Малец сделал шумный вздох и ожил. Чудин расстегнул ремешок часов ребенка (вдруг странный браслет замигает снова?) и, выбросив браслет подальше, ретировался на недосягаемое для детских рук расстояние. Он наблюдал, затаившись. Теперь всё зависело от мальца, если он действительно тот, кто способен пройти лабиринт, то это выяснится именно сейчас.
Увидит ли малец мерцание?
Его потряс сильнейший шок. Отбросив «Waterman» как нечто мерзкое, он приложил скрюченную кисть к груди. Сердце колотилось надрывно и грозило надорваться окончательно. Может оно и к лучшему. Может, инфаркт — самый благоприятный исход? Нет! Скоро прилетит Надя. Боже мой, сколько времени?!
Секундная стрелка будильника «Восток» не двигалась, механизм не тикал. Он забыл завести часы. Возможно ли, что он пропустил открытие музея? И кроме того…
«Что я делаю за столом, если был уверен, что вышел из чертова кабинета!?», — об этом он подумал сразу, как очнулся, но мысль пронеслась как-то вскользь и выкристаллизовалась вот только. Однако вместо того, чтобы вскочить как ошпаренный, смотритель спокойно и уже привычно сбил исписанные листы в стопку, привёл стол в должный порядок так, словно писатель вот-вот сейчас придёт и начнёт писать новый роман или рассказ. Без суеты и лишних движений встал и задвинул кресло. На полу по-прежнему валялся перочинный ножик. Брать в руки предмет, кажущийся отныне чужеродным, всё равно, что приласкать жабу. Виктор Ильич вынул из заднего кармана брюк носовой платок и с осторожной брезгливостью, как окаменелые экскременты стегозавра (именно такое сравнение пришло ему на ум), поднял ножик и на вытянутой руке унёс из кабинета-студии.
Виктор Ильич устал бояться.
В музее давно заметили, что что-то с их смотрителем не так, а сегодняшняя изнуренность привела к давно назревающим вопросам о здоровье и самочувствии. Виктору Ильичу настоятельно посоветовали отдохнуть, взять бессрочный отпуск. Почему-то советчики своей чрезмерной заботой разозлили Виктора Ильича, и он нагрубил учтивой женщине, с которой был в очень вежливых отношениях, а потом, бессвязно буркнув извинения, удалился к себе в квартирку с горящим желанием отправить всех их в бессрочный отпуск, закрыв музей ко всем чертям.
Он мучился ожиданием появления Надежды Олеговны. Время… Верно подмечено, что оно — вор, крадущий жизнь.
Она прилетела в десять. Они обнялись. Надежда Олеговна, мягко высвободившись из объятий, внимательно вгляделась в лицо друга. Его вид ей не понравился. Но Виктор Ильич отмахнулся от ненужных сейчас замечаний и попытался увлечь подругу за собой.
Попытка не удалась. Надежду Олеговну перехватила главбух. Следом за ней выстроилась целая толпа. Надежда Олеговна потратила безумную — по меркам Виктора Ильича — уйму времени на импровизированную летучку. Он терпеливо ждал. Наконец Надежда Олеговна взяла друга под руку. И они спустились в его квартирку.
Она попросила рассказать всё. Виктор Ильич начал со сна, приснившегося в самолёте. Сон тот был точной копией сна её мужа, с той лишь разницей, что во сне смотрителя Кошмарный Принц разговаривал с ним, прежде чем оплавиться, как свеча. Потом Надежда Олеговна прочла историю, писанную рукой друга чужим почерком. Последние листы Виктор Ильич попросил прочитать вслух: как ни крути, а любопытство — не порок.
Мужчина и женщина долго сидели на тахте, не проронив ни слова и не шевелясь, прежде чем Надежда Олеговна, разлепив ссохшиеся губы, проговорила:
— У меня подозрение, что роман, который пишешь ты, не будет последним. Юра — если это действительно он — не успокоится, захочет ещё и ещё, пока не погубит тебя… Он очень любил писать, только в творчестве он видел смысл жизни. А теперь, видимо, смысл жизни после смерти. Юра не ожидал умереть так рано, хотя постоянно подвергал опасности и убивал своих героев… Я думаю, он и после тебя найдёт раба… Если, конечно, я не ошибаюсь в корне… Ты должен положить конец безобразию, пока не поздно, пока это только начало.
— Но как? Что я могу?
— Ты говорил, в твой роман вкрапляются моменты из твоей жизни. Я думаю, это неспроста, это что-то вроде зацепок. Значит, ты не просто бездумный стенографист, ты подсознательно влияешь на историю. И тебе нужно каким-то образом попробовать переломить её ход, закончить так, как они заканчивались до появления зловредного стола. Попробуй бороться с ним.
— Я слишком вымотан…
— Я вижу, дорогой. Я сегодня же переговорю с администрацией и закрою музей на… столько, сколько нужно. И сделаю заявление по телевидению… но это в Москве…
— Тебя четвертуют! — вскликнул Виктор Ильич, забыв, что буквально несколько часов назад сам желал закрыть музей.
— А пошли они все!
С детства Виктор Ильич не слышал в её голосе подобных интонаций и, глядя на сердитое лицо женщины, которую тайно всегда любил и продолжал любить, он решился поцеловать её. Ожидая увесистую оплеуху.
Не дождался.
Зато мир вокруг перекувыркнулся. Надя отозвалась на поцелуй. В один момент вся жизнь показалась абсурдом, сравнимым с подглядыванием в замочную скважину при знании, что можно дверь открыть и видеть происходящее в полном объёме, а не через узкую щель. Да что — видеть, участвовать в происходящем!
