Олег Верещагин - Garaf

— Ч–ч–ч–что это? — Фередир с трудом справился с прыгающими губами, не в силах отвести взгляда от стеклянных глаз мёртвой головы, принадлежавшей молодому мужчине лет двадцати пяти. Длинные чёрные волосы отблёскивали неживым. Тонкие черты лица, высокий лоб, чёткий подбородок — это был нуменорец. На невероятно ровном срезе шеи не было крови. Фередир различал довольно толстое кольцо кожи, слоистые мышцы, чёрно–алые трубы артерий, горла, белый диск позвоночника…

— Тарланк сын Миндара, — сказал Эйнор негромко, но ясно. Перекатил голову туда–сюда, потом тяжело вздохнул. — Не такой вести я ожидал… но и это тоже — весть.

— Это тот, кого мы должны были встретить? — спросил Фередир тихо.

— Он самый, — Эйнор потёр лоб. — Итак, ОН знает, что мы интересуемся вестями с севера. ОН знает, кого послали за вестями. ОН знает, кто должен был их нам передать. ОН знает, что мы — здесь. Проще говоря, ОН знает ВСЁ.

Глаза мёртвой головы плавно повернулись в глазницах.

Чёрные губы скривились в усмешке.

Рот открылся.

Мощнейший удар швырнул Фередира в угол. Он с такой силой приложился затылком о брёвна, что какое–то время совершенно ничего не соображал. Просто видел, как изо рта головы вырвалась плотная, вещественная струя пламени, чёрно–багрового и страшного, прошла в том месте, где он только что стоял — и исчезла в стене, не оставив и следа. Сбивший оруженосца с ног Эйнор мягко кувыркнулся через плечо, становясь на колено и вытягивая вперёд руку, левую — с перстнем. Голова снова поворачивалась, скаля зубы, но Фередир что–то крикнул. Раздался короткий, утробно–страшный гром, отчётливо запахло горелым. Глаза головы окрасились красным — нет, загорелись красным, между зубов высунулся язык, по которому сбегала серая пена. Чёрные губы шевелились, они силились что–то произнести, и Фередир, лёжа на полу, с отчётливым холодным ужасом спокойно понял: если это будет произнесено — всё. Они отсюда не выйдут живыми.

Лицо Эйнора потемнело от прилива крови и исказилось так, что благородные черты нуменорца обрели сходство со страшной маской с юга. Он тоже силился что–то произнести, но — тоже не мог. Его руки дрожали. Комнату заполняли две волны сияния: алое — исходящее от глаз головы, голубоватое — идущее от рук Эйнора.

— Ме… ч… ме… ч… — прохрипел Эйнор. Из носа у него двумя ручейками потекла кровь. — Ба… р… Ба… р…

Фередир, опомнившись, метнулся к кровати, возле которой было сложено и стояло оружие. Выхватил из ножен клинок и швырнул его Эйнору, который, перехватив оружие в полёте правой, махнул клинком:

— Прочь!

Вибрирующий вой с такой силой врезался в уши, что Фередир тоже закричал, зажав их ладонями. Он отнял руки от головы только когда шатающийся Эйнор, размазывая кровь по лицу, толкнул его ногой и сказал:

— Дай умыться.

Глаза у него запали, губы побелели. Он добрался до постели Фередира и рухнул на неё, прислонившись к стене и уронив веки — так, словно они были сделаны из свинца.

Фередир метнулся к фляге. Эйнор бормотал:

— Как же я не заметил… неужели?!. Это ужас… ужас, если так…

Мальчишка подбежал к рыцарю с кувшином, и тот, припав к горлышку, начал даже не пить — вливать в себя воду. Остаток выплеснул в лицо, вытер кровь кожаным рукавом… и, отпихнув Фередира в сторону (тот повалился на кровать, выронив флягу), подскочил к столу. У мальчишки вырвался сдавленный вопль, когда он увидел, что страшный предмет на столе не успокоился — глаза жили, губы плясали и кривились. Но только сейчас в глазах было страдание — такое запредельное, такое бесконечное, что мальчишка зажмурился. И услышал голос Эйнора:

— Говори. Ну же, говори!!!

Ему ответил голос — глухой, без выражения, как будто говорил не человек:

— Я не могу уйти. Я не могу уйти. Он не отпускает. Он держит. Он меня поймал. По–мо–гхххххх…

— Открой глаза, — послышался усталый голос Эйнора. — Не бойся, — в нём не было насмешки, — всё кончено. По крайней мере — здесь, сейчас и для нас… — Эйнор держал голову в руке, и Фередир увидел, какое печальное у него лицо. Он аккуратно опустил голову в мешок, затянул кое–как разрезанные завязки, добрался почти волоком до кровати и рухнул на неё. Подышал тяжело, посмотрел на оруженосца. — Удивительно, что ты вообще остался в сознании. К нам ведь пожаловал сам Чёрный Повелитель… — Эйнор хмыкнул.

— Я просить хочу, — хмуро сказал Фередир. — Если случится так — то ты сделай, чтобы я не оказался в руках у этих.

— Я всё сделаю, — спокойно и буднично ответил Эйнор. — А теперь давай спать. Сегодня больше ничего не будет. Ничего…

…Утром в конюшне Фередир обнаружил Фиона и Азара загнанными — так, словно на них скакали всю ночь галопом. Кони шатались, закатывали глаза, их покрывала пена. Мальчишка, охнув, замер, а потом рванулся на помощь и приводил коней в порядок не меньше часа, бормоча ласковые слова и оглаживая несчастных животных. Эйнор несколько раз заглядывал в конюшню, но в первый раз оруженосец на него завопил, что «никуда не поедем!», и рыцарь, покачав головой, ушёл. Фередир краем уха слышал, что он ходит по двору, что–то бормочет, уходит в дом и выходит наружу и на улицу… Оруженосец спешил, конечно, но, когда закончил обихаживать коней, выяснилось, что теперь не спешит уже Эйнор — он ходил по улице туда–сюда и что–то искал. В ответ на робкое: «Ну, можно ехать…» — огрызнулся на квэнья. Потом заявил, что он голоден. (Ели, сидя на крыльце.) А ещё потом отправился куда–то с жутким кожаным мешком и вернулся только когда Фередир уже извёлся до предела.

В результате выехали только к полудню.

— Едем на восток, — отрезал Эйнор, взлетая в седло. Фередир уточнил:

— В Раздол?

— На восток, — повторил Эйнор. И пустил Фиона шагом, прочно о чём–то задумавшись.

По мокрому поросшему необычно зелёной и сочной для этого времени года травой склону, хлюпая носом, скользя и то и дело падая, под дождём шлёпал мальчишка в насквозь мокрой и до лакировки грязной одежде.

Вообще, если бы он знал о том, где находится, то сообразил бы — в этих местах человек так же уместен, как белый в балахоне Ку–Клукс–Клана на тусовке «чёрных братьев». «Идёт человек по Эттенблату…» — такое начало рассказа обеспечило бы гомерический хохот и славу остряка рассказчику в любом трактире. Но Пашка — а это был именно он — знать не знал, что это Эттенблат (и очень хорошо!). Он даже не замечал, что навылет промок и вывозился в грязи, как поросёнок. Хотя бы потому, что ни промокнуть, ни вывозиться он не мог в принципе, потому что всего этого не могло быть.