Капитан пришел в себя. Тарелка исчезла, а непонятные звуки продолжались. Наконец капитан понял, что кто-то дергает закрытую на крючок входную дверь. Спросонок он подумал, что это прилетели за ним, но стоячая, как болотная вода темнота быстро привела его в чувство. Дверь рванули раз, еще раз и еще, потом звякнуло, заскрипело, и в коридоре раздались шорохи и приглушенные стуки.
Белов нашарил штакетину и сел, прислонившись спиной к стене. Шуршало, постукивало в коридоре, слышались чьи-то осторожные шаги, что-то пощелкивало, и словно бы сыпали на бумагу песок. Белов до боли сжимал пальцами деревяшку и вглядывался, вглядывался в темноту, стискивая зубы и проклиная свой учебный полет, свои истребитель и проклятую, проклятую Зону…
Заскрипела, заныла, открываясь, дверь в комнату, метнулось под потолок бледно-голубое сияние, и раздались протяжные вздохи и протяжный знакомый стон.
Нервы у капитана не выдержали. Забыв про больную ступню, он рывком вскочил на ноги, изо всех сил метнул штакетину и заорал, оглушая себя этим истерическим криком:
– Вот отсюда!
Штакетина грохнула о дверь как артиллерийский снаряд. Бледно-голубой силуэт расплылся, и перед глазами капитана замаячило тусклое пятно. Белов упал от боли, ударившись локтем об пол, успел услышать еще, как в другой комнате что-то зазвенело, словно камнем высадили окно – и предохранители, которыми природа заботливо снабдила человека, отключили его сознание.
…Вертолет с треском снижался над дорогой, сиротливо пробирающейся среди черных унылых полей. На дороге ничком лежал человек. Руки его были неловко подвернуты под туловище, и вся его неудобная поза однозначно говорила о том, что человек не просто прилег отдохнуть.
Он распахнул дверцу и спрыгнул на асфальт. Подбежал к лежащему, приподнял и повернул его голову с широко открытыми остекленевшими глазами. И обмер.
Мертвецом был он сам, капитан Белов!..
Он застонал и оторвал лицо от холодного пола. За окном по небу катился, удаляясь, знакомый треск, за окном хмурилось серое небо. Белов оттолкнулся от пыльных половиц и сел, стараясь не тревожить тупо ноющую ступню. Серый утренний свет разливался по комнате с ободранными обоями, отражался в осколке зеркала на стене, тонул в темных углах, где попрятались ночные сны. Яблоня за окном дрожала ветвями на ветру.
Треск удалялся, глох в сером небе. «Парашют!» – подумал Белов. Они должны увидеть на кладбище яркий купол его парашюта, сесть, подойти к креслу и брошенному гермошлему и понять, что он решил переждать дождливую холодную ночь в покинутом селе.
Покинутом?
Капитан посмотрел на приоткрытую дверь, ведущую в коридор, подобрался к стене, взял штакетину, вернулся к груде тряпья, которое оказалось пестрыми половиками, рваной телогрейкой и белым, но очень грязным халатом, взял вторую штакетину, поднялся и направился к выходу.
Он проковылял по коридору, задержался у двери, беззвучно шевеля губами, толкнул ее – заскрипело, заныло – и вышел на улицу.
…Потом, уже полулежа в уютной тесноте вертолета, он спросил, подавшись к сидящему рядом светловолосому усатому крепышу из группы поиска:
– Слушай, а тут мог кто-нибудь остаться?
Крепыш покосился на него и пожал плечами.
– Были случаи, возвращались, только давно. Так ведь прочесывали и выселяли. А что?
Теперь уже Белов пожал плечами. Вертолет с треском молотил лопастями серый неподатливый воздух, плыл внизу черный лес. Пилот курил и что-то насвистывал.
– Может, кто и сховался в погребах, – продолжал крепыш. – Слыхал, что постреливают на постах. А вообще, чего ты хочешь, капитан? Зона ведь, тут же все одичали. Лисы без шерсти, лысые, как… – Крепыш повел глазами на лысину пилота. – Куры стаями бегают, уже и двухголовые попадаются, опять же собаки…
– Часто приходится здесь бывать?
Крепыш сделал непонятное движение головой, как-то странно посмотрел на Белова.
– Случается…
– Ну и как?
Крепыш бормотал что-то, но Белов не расслышал его в стрекоте мотора.
– Не понял!
Крепыш в упор взглянул на него серыми колючими глазами, рупором приставил ладонь к губам.
– Зона, капитан! Двадцать с гаком стукнуло, соображаешь? Поколение. Мы здесь работаем, понимаешь? Работаем. Так что всякое бывает.
Белов кивнул, передвинул поудобнее забинтованную ногу и закрыл глаза.
И представилась ему дверь того дома с выдранным крючком. Прежде чем выйти на улицу, он прочитал неровно обведенные красным карандашом строчки, напечатанные на пожелтевшем листке районной газеты, прикнопленной к двери, и тем же карандашом написанное на полях матерное слово.
– Но, упорно сражаясь за мир, мы убеждаемся тысячу раз, – прошептал он концовку виршей какого-то местного жизнерадостного поэта, – верим, что покоренный и мирный атом будет работать на нас…
Крепыш, играя желваками на скулах, смотрел прямо перед собой. Под вертолетом лежали поля, и от горизонта до горизонта тянулась железобетонная стена, и над стеной в пять рядов ощетинилась колючая проволока».
Все. Я выжал из себя все, остатки энергии ушли на то, чтобы поставить финальную точку, в голове, груди, животе было пусто, как в обреченном на снос доме, который уже покинули последние жильцы. «Выпитость» – называл такое состояние Александр Блок. Я не был, конечно, Александром Блоком, но прекрасно ощущал, что значит это его определение. Произведение как бы истекло из меня, и уже отделилось от меня, и вот лежало передо мной на столе листками исписанной бумаги, воплощенное… Лежало рядом с пепельницей, утыканной окурками, рядом с будильником, показывавшим начало шестого.
И вот обидно, думал я, всегда обидно, что воплощенное постоянно оказывается только отблеском того, о чем думал, что хотел сказать. И всегда остается недовольство собой.
Я распахнул окно и немного постоял, вдыхая сыроватый воздух. Я не спешил ложиться, потому что знал – все равно сразу не усну, все равно буду лежать в темноте и еще и еще раз прокручивать в памяти только что завершенный рассказ, и повисший в комнате табачный дым заставит неровно биться сердце.
И снились мне ступени, ведущие вниз, вниз, к обитой железом двери подвала, серым прямоугольником проступавшей в полумраке. Я спускался по этим холодным ступеням, а дверь не становилась ближе. А потом ступени исчезли и я оказался перед ней и застучал кулаком по ржавому железу, но дверь была заперта. Я стучал и стучал, настойчиво и монотонно, и дверь медленно приоткрылась. Из темноты потянуло холодом.
Я поднял голову, пытаясь определить источник настойчивых звуков, и не сразу сообразил, что это стучат соседи сверху. Возможно, они занимались мелким ремонтом. Или подрабатывали изготовлением ящиков. Я заставил себя встать и, завернувшись в одеяло, подошел к окну и захлопнул раму. Потом бросился назад к дивану со всей скоростью, возможной для завернутого в одеяло человека, упал на него и поджал колени к животу, пытаясь согреться. В комнате было холодно как где-нибудь на Луне или в Поясе астероидов. Зато полностью выветрился табачный дым, и голова почти не болела от недосыпу – а шел-то всего лишь одиннадцатый час воскресного утра.
