Октис остановилась.
– Лезь в кадку. – Вдруг приказала она.
– Это еще зачем? – Испугалась Налив.
– Просто лезь в кадку! – Клиентка развернулась и посмотрела на нее сверху-вниз.
– Что-то не так?
– Я натру тебя. – Как только могла Октис изобразила дружелюбие, но голос ее приказывал и принуждал. – Это… просто привычка. Ты помогаешь мне – я помогаю тебе. Ну? Лезь в воду – я сказала! Мы в борделе: не строй из себя неожиданную монашку.
Октис отошла. Налив, почти оглушенная быстрой переменой чужих настроений, с вновь пробудившимся страхом перешагнула в кадку и окунулась.
Они стали растирать по коже друг друга древесную муку: молча, по очереди, будто каждая новая горсть опилок и место применения были ответными на горсть и выбранное место другой. Затем они погрузились в воду, не сразу уместив ноги в тесноте кадки. Опилки расплылись по поверхности воды, чуть не пролившейся через край.
Налив все повторяла за Октис. Поднялась, когда поднялась она. Начала заново растирать муку в ответ на прикосновения к ней. Страх не утихал. От былого завоеванного обеими чувства доверия не осталось и следа, только нависающие молчание и тревога. Чужая дрожь всецело перебралась на Налив и теперь трясла тело без остановки. Расстояние между ней и клиенткой казалось ей каким-то уж слишком угрожающим – подходящим для ударов, оплеух и затрещин, уже пережитых ею в этих стенах. А отдалиться назад – словно только попытаться сбежать, но вовсе не уйти от них.
Все, что могла Налив – только приблизиться к Октис и не оставить ей места для замаха. Прикоснуться к ней всем телом, словно его мягкость и тепло должны были послужить негласной просьбой о милосердии. Сдачей в плен без боя. Надеждой на покровительство и защиту от нее же.
В какой-то момент Налив поняла, что Октис просто обнимает ее, и так вместе неподвижно они стоят уже долго.
Змеиная КожаДевочек загнали в помещение похожее на склад. Свет шел только из открытых ставней под потолком. Ставни разделяли толстые деревянные столбы, а ниже по стенам между столбов спускались этажи одинаковых деревянных панелей длиной в человеческий рост. У каждой панели по бокам свисали железные цепи. Некоторые обветшали, вылетели из пазов в столбах, куда были вставлены их оси, и повисли на цепях – одной или двух. Где-то не выдержали упоры-крюки и сами цепи. Там панель развернулась и лежала поверх нижней. Пол был завален пыльными мешками и ящиками. Девочки с вялым интересом осматривали все вокруг, расходясь по залу.
Солдат, который завел их сюда, указал пальцем на самую высокую девочку:
– Ты, Олев.
– Алева я. – Возразила она.
– Олев – за старшую! – Прогремел он и закрыл дверь во внутренний двор.
Олев повернулась к остальным.
– И что значит «я – за старшую»? Я и так тут самая старшая. Зачем мне это говорить? Да еще чтоб я была за кого-то. За кого?
– За старшую! – Раздался голос из глубины комнаты.
– Так я и так старшая. Мне что: за саму себя встать?!
– Дураки они. – Сказала другая, забираясь на мешки.
– Говорят так, что сначала услышишь, а потом только понимаешь.
– Имена наши перевирают...
– Закрыто! – Сказала девочка, надавившая на дверь.
– Ну вот. Чего им надо?
– Да продадут они нас по одной.
– Может нас уже купили? – Раздался усталый возглас из-за горы мешков.
– Всех?
– Да, всех – будем в поле пахать. Видела пока ехали, какие тут поля?
– Так мы и так в поле бы пахали. Зачем все это?
– Всех убили, чтоб мы одни без них пахали?
Все затихли. И в тишине осталось только завывание девочки, устроившейся в углу на втором этаже пирамиды ящиков.
– А эта чья?
– Я ее сроду никогда не видела.
– Она не из нашей деревни.
– И не из нашей.
– И не из моей.
– Сапоги-то у нее какие!
У всех девочек была простая одежда. Грязная, потертая, порванная. Проглядывались где-то белые, красные, зеленые и желтые цвета. Но почти у всех что-то было из змеиной кожи: у кого-то вставка в платье, у кого-то ремешок, браслет, нашейник. У девочки, сидевшей на ящиках и обнявшей колени, виднелись хорошо сшитые не поношенные сапожки из змеиной кожи.
– Хороши сапоги-то.
– Дорогие-то подарки!
– Я сама змей для них собирала! А шила сестра! – Вдруг выпалила девочка и опять спрятала лицо за колени.
– Ишь ты – соплячка, а змей давит!
– Да дочка это мельника, на утесе они жили между городом и Низом.
– А я сестру ее тогда знаю.
– Они ее ножом зарезали, когда другие набежали! – Опять подала голос девочка и вновь начала подвывать.
– Ну а ныть-то тебе теперь кому? Заткнись! Никто уж не придет.
– Ох, ну и плакса!
Смотреть на ноющую змеедавку всем быстро наскучило, разговор перешел к более насущным темам.
– Есть хочу.
– Все хотят.
– Это не съешь. – Сказала та, что развязала один из мешков. В ее вытянутой руке виднелась горсть их содержимого.
– Что это?
– Не знаю, но на вкус... было бы чем – уже б тошнила...
– А я сходить до ветру хочу.
– Ага, сходишь теперь – дверь-то закрыта.
– Вон, залезь наверх и жопу в окно высунь.
– Ага, смешно. Хоть в углу устраивайся.
– Сходи уж куда-нибудь подальше...
– Да, я вон там смотрела. Там за дверью – еще одна комнатка есть. Иди от нас подальше туда. И, вообще, там дырки в полу – в них и дуй. Боги знают, сколько мы здесь еще просидим.
– Не ругайся!
– Сама заткнись уже!
– Так может дырки те, чтоб и ходить туда! – Догадалась одна.
– Ты совсем тупая? Кто до ветру в доме ходит? Оно то и до ветру, что наружу выходить надо!
Против такого довода крыть было нечем, и все закивали в знак согласия.
Дверь отперли, и в проеме показался солдат в поношенной синем сюрко. Он тащил за собой салазки с бочкой и стопками мисок.
– Великие Творцы, едой пахнет!
ХмарейХмарей проспал. Он собирался встать рано утром, но как всегда пропустил восход Матери. Что ж, в целом распорядок его дня это не меняло. Он не спеша оделся, сократив утренний моцион до необходимого минимума. Позавтракал куском вчерашней лепешки и глотком воды из кувшина.
Перед выходом на улицу он еще раз взглянул на свой дом. Узкий – всего несколько шагов в ширину. Казалось, это расстояние все уменьшалось, словно соседние дома напирали на стены и грозились сдавить однажды собственность Хмарея в один плотный блин. За рабочим беспорядком первого этажа – всяким инструментом и остатками материалов – виднелась винтовая лестница. А под ее пролетом – низенькая дверь. Там – за глухой стеной, за этой дверцей – расположился настолько скромный задний двор, что ему стоило бы зваться сразу выгребной ямой. Однако по традиции яму крыли досками и продолжали именовать двором. По этой же скромной традиции винтовая лестница была исполнена настолько крутой и узкой, что все убранство второго этажа приходилось заправлять наверх сразу с улицы через окно. Странно, но раньше в компании жены и дочки Хмарей не замечал этой тесноты.
