Меч войны наконец опустился в ножны.
От расплаты не ушел никто.
Никто из смертных.
Эврисфей был не в счет – ибо не был Одержимым; кроме того, микенский ванакт до сих пор непосредственно не поднимал руку на Геракла или его родственников.
Хотя у Иолая давно зрело предчувствие, что рано или поздно наступит очередь и Эврисфея-Микенца.
Рано или поздно – но не сейчас.
На сегодня работа была закончена.
* * *
…Прощание вышло угрюмым и каким-то вымученным. Две колесницы стояли на перекрестке наезженных торговых дорог. Тот путь, что пошире, вел на северо-восток, в Фессалию; Иолай спешил в Филаку, где оставил Лаодамию.
Второй путь, поуже, сворачивал на запад, в сторону Калидона, где только что закончилась глупая междуусобица, стоившая жизни Мелеагру-Неуязвимому, и не ему одному. Геракл же почему-то вбил себе в голову, что обязан позаботиться о сестре покойного Мелеагра – забота, видимо, включала в себя женитьбу на этой самой сестре по имени Деянира – и теперь намеревался посетить Калидон.
Вообще в последние дни Иолай стал с тревогой замечать некие странные перемены в поведении Геракла.
Это началось буквально после взятия Спарты.
Теперь Геракл много пил, почти не пьянея; хотя уж кто-кто, а Иолай точно знал, что раньше его сын не был особым любителем хмельных даров Диониса, да и пить никогда толком не умел.
Кроме того, Геракл стал заговариваться. Он грезил наяву, иногда надолго застывал в одной позе, глядя совершенно пустыми глазами в только ему ведомые дали; не раз прилюдно называл Иолая отцом – и люди сочувственно кивали, стараясь держаться подальше от великого героя, поскольку все были наслышаны о его страшных приступах безумия.
Но это были не приступы.
Безумие Геракла стало тихим; он вслух разговаривал с погибшим братом, с отцом Амфитрионом (обращаясь к стоящему рядом Иолаю, но не видя его или видя как-то не так), с детьми, которых убил еще в юности…
Иолай наконец понял.
Геракл уходил в прошлое, погружаясь в него все глубже и глубже – и никакая сила уже не могла вернуть его в день сегодняшний. Он уходил душой туда, где его еще не звали Гераклом, где были живы отец, брат, дети…
И стоило ли пытаться заманить его в победоносное, знаменитое, беспросветное «сейчас»?!
Иолай смирился.
Он прощался с сыном, уезжавшим в Калидон, а впечатление было такое, что он говорит с пустым бурдюком, с выпитым до дна кувшином, в глубине которого крылись недосягаемые капли настоящего Геракла – но «не здесь» и «не сейчас».
Иолай уже в который раз пытался хотя бы по шрамам, оставшимся на оболочке этого потерянного в себе человека, определить, кто же перед ним: Алкид или Ификл?
Пытался – и не мог.
Он мог лишь догадываться, кто же умер тогда, пыльным душным вечером в злосчастном Фенее, где теперь местный басилей возводил храм и стадион, посвященные Ификлу Амфитриаду, брату богоравного Геракла.
Все эти мысли отнюдь не улучшали Иолаю настроения.
Как не улучшало его и полученное накануне известие из Мессении, что седые гордецы, братья Диоскуры, Кастор и Полидевк, перессорились из-за угнанных стад с братьями Афаридами, Идасом и Линкеем; в результате кровавой стычки из всех четверых в живых остался один Полидевк, которого (по слухам) его небесный отец, Дий-Громовержец, забрал на Олимп.
«Небось тело не нашли», – скрипнув зубами, подумал Иолай, услышав эту весть.
И мертвый палец в небе дернулся полураздавленным червяком, когда еще несколько мест опустело на призрачном «Арго».
Герои продолжали убивать друг друга.
А те, кто не хотел…
Близ Дельф, буквально на днях, погиб гениальный врач Асклепий. Поговаривали, что Зевс оглушил целителя громами за то, что он пытался воскресить мертвого героя.
Тела опять не нашли.
А Иолай понял, что проклятый палец мучил не его одного – иначе никогда бы не рискнул мудрый Асклепий воскрешать мертвецов.
Ничего нельзя было изменить. А если Иолай будет слишком много носиться по Элладе, пытаясь успеть и пользуясь Дромосами направо и налево, – то скорее всего и с ним случится какая-нибудь досадная, но при этом смертельная неприятность: упавшее дерево, разбойничий нож в спину, обвалившаяся скала или кровля дома, пожар…
Почему-то вспомнился бронзовый крюк в затылке Эльпистика-Трезенца – несчастье, случившееся сорок с лишним лет тому назад.
Нет, бывший лавагет не хотел для себя подобной участи.
Из-за поворота показались отставшие повозки, груженные добычей из трех взятых городов. Передней повозкой правил гордый Лихас в новеньком голубом хитоне – и Иолай, кивнув на прощание Гераклу, привстал на колеснице и хлестнул коней.
Свою долю добычи он давно отправил вперед под надежной охраной полусотни состарившихся в походах ветеранов, пожелавших осесть и провести остаток жизни в тихом месте.
Тиринф – из-за близости Микен – никогда не был тихим местом.
С собой Иолай взял только глухой бронзовый шлем, похожий на шлем Арея, и – главная ценность! – клинок из редкого и безумно дорогого металла – железа. Он один стоил половины того добра, которое везли на повозках спутники Геракла.
Иолай еще раз хлестнул заржавших коней, и его колесница, подпрыгнув на ухабе, свернула на восток.
Он уезжал в Филаку один.
* * *
Лаодамия, словно что-то почувствовав, порывисто выбежала ему навстречу, когда Иолай остановил колесницу у дома ее дяди.
Они встретились на том самом месте, где прощались полгода назад, – и, обнимая просиявшую девушку, Иолай признался сам себе, что в душе боялся встречи с прошлым: смятое ложе, усталая женщина и только что удалившийся пресыщенный бог, с которым он, Иолай, разминулся на какое-то мгновение.
Нет.
Это было совсем другое начало.
Сулившее не великое будущее, а надежду на покой.
Потом, взявшись за руки, как дети, они пошли в дом навстречу широко улыбающемуся басилею Филаки, дяде Лаодамии (прибывшие позавчера повозки делали эту улыбку еще шире), а слегка обалдевшая от перемен в их серой жизни челядь галдела вокруг – но ни Иолай, ни Лаодамия этого не замечали.
Свадьбу сыграли через неделю.
* * *
Жизнь шла своим чередом.
Иолай понемногу занимался торговыми делами, отгонял от филакских стад тупых и боязливых разбойников, следил за тем, как тиринфцы обучают немногочисленных солдат басилея воинскому ремеслу – но делал все это с некоторой ленцой, просто чтобы как-то занять свободное время, которого у него теперь было навалом.
По вечерам он подолгу засиживался с женой в уединенной беседке, в самом дальнем конце басилейского сада, и Лаодамия рассказывала ему о своем отце, о своем детстве – а Иолай рассказывал ей истории из своей жизни, больше похожие на сказки, и в этих сказках всегда был счастливый конец.
