По вечерам он подолгу засиживался с женой в уединенной беседке, в самом дальнем конце басилейского сада, и Лаодамия рассказывала ему о своем отце, о своем детстве – а Иолай рассказывал ей истории из своей жизни, больше похожие на сказки, и в этих сказках всегда был счастливый конец.
– А рапсоды поют иначе! – смеялась Лаодамия.
– Ну их, этих рапсодов! – смеялся в ответ Иолай. – Врут, бездельники…
В такие минуты он бывал почти счастлив.
Он даже стал забывать собственное имя, потому что жена теперь звала его Протесилаем, «Иолаем Первым» («Первым и единственным», – любила добавлять она) – следом за ней это новое имя подхватила челядь, и Иолай вскоре настолько привык к нему, что возничий Геракла Иолай-Бешеный, равно как и бывший лавагет Амфитрион-Изгнанник все дальше уходили в прошлое…
Туда, куда пытался уйти его сын, – величайший и несчастливейший из смертных, богоравный Геракл.
Проведать Геракла Иолай выбрался только однажды, да и то ненадолго. Великий герой, победивший в борцовском состязании этолийского речного бога Ахелоя[83] («Правильно, давно пора обломать им рога», – одобрил Иолай, узнав об этом), женился на сестре покойного Мелеагра Деянире и вел теперь тихую, размеренную жизнь. Только жил он не здесь и не сейчас, почти окончательно уйдя в прошлое. Молодая жена вскоре смирилась с этим, тем более что муж вел себя прилично, его слава охраняла Калидон лучше любого войска, на ложе Геракл был выше всяческих похвал, детей делал исправно (и не только жене), а что касательно странностей – так у кого их нет?!
При встрече Геракл упорно называл Иолая отцом, но окружающие не обращали на это внимания – к поведению Геракла в Калидоне уже успели привыкнуть.
Погостив с неделю, Иолай вернулся домой.
Так прошел год.
За ним – второй.
Неожиданно для всех в Филаку прибыл гонец из Фив, доставивший Иолаю послание от знатных фиванцев. Те приглашали прославленного земляка принять участие в торжествах по случаю годовщины победы над аргосцами, осадившими в свое время город и с позором бежавшими из-под его стен.
В приглашении прозрачно намекалось, что фиванцы были бы очень рады, если бы Иолай уговорил приехать и своего дядю Геракла; но даже в случае отказа великого героя самому Иолаю будет оказан радушный прием.
Фивы встретили Иолая, как заботливая бабушка встречает знаменитого внука, которого практически не бывает дома, но которым можно гордиться перед соседями.
Его принимали во всех мало-мальски знатных домах.
Его обильно кормили и обильно поили.
Ему делали подарки.
Очередь девиц, претендующих разделить Иолаево ложе хоть на миг, разрослась настолько, что была в состоянии удовлетворить самого Приапа.[84]
В обязательный список мероприятий, требующих присутствия Иолая, входили: посещение храма Зевса-Отца, воздвигнутого (вернее, основанного) молодым Гераклом, посещение храма самого Геракла, созерцание огромного толоса, в котором упокоился некогда Амфитрион-лавагет; присутствие при жертвенных обрядах, посвященных лично Иолаю, как одному из национальных героев Фив…
И наконец, поход по местам боевой славы, где фиванцы доблестно отражали разбойничий налет семи бессовестных вождей из Аргоса, сложивших здесь свои буйные головы.
Иолай честно стоял у Пройтидских ворот, у Электрийских ворот, у Нейских ворот, у Афинских ворот, у Бореадских ворот, у Гомолоидских ворот и еще у каких-то ворот, название которых забыл, – он стоял, понимающе кивая, выслушивая очередной панегирик могуществу фиванцев и мысленно радуясь тому, что в Фивах всего семь ворот, а не сто или, скажем, двести.
«Кенотаф, – думалось ему. – Это все кенотаф…»
Кенотафом называлась «пустая могила», гробница, воздвигнутая умершим на чужбине, пропавшим без вести и непогребенным; короче, тем, факт чьей смерти не был достоверно подтвержден. Считалось, что неуспокоившаяся тень рано или поздно отыщет свой кенотаф, после чего сможет спокойно уйти в Аид.
Фивы напоминали Иолаю кенотаф прошлого, умершего на чужбине.
Бессмысленную могилу без тела.
Единственное, что хоть как-то заинтересовало Иолая, – это рассказ о том, как прорыв аргосцев у Нейских ворот захлебнулся лишь благодаря отчаянной храбрости фиванского караульщика Телема, внука Телема, который при жизни носил прозвище «Никакой», а после смерти стал Телемом-Фиванцем.
«Никакой – это плохо, – вспомнил Иолай свою первую встречу с суетливым, стеснительно моргающим караульщиком. – Никакой – это очень плохо. Человек не должен быть никаким. Понял?»
«Понял», – тихо отозвался из мглы Телем-Фиванец.
Телем, внук Телема.
На пятый день, сбежав от назойливых провожатых, Иолай отправился на базар – не за покупками, а справедливо рассудив, что там его никто искать не будет и что при случае в базарной толчее не так уж сложно потеряться.
И вот теперь Иолай неожиданно для самого себя ощутил, что вернулся домой – только дело было не в базаре, который одинаков во всех городах Эллады, а в слепом рапсоде, тренькавшем на потрепанной лире.
– Не может быть, – потрясенно бормотал Иолай, разглядывая слепца, – нет, не может… Сколько ж ему лет? Наверное, не тот – прежний все Гермия славил… А этот?
Иолай прислушался.
– …Многих людей города посетил и обычаи видел,
Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь
Жизни своей и возврате в отчизну сопутников; тщетны
Были, однако, заботы, не спас он сопутников…
Иолай задохнулся – настолько близкими показались ему слова певца, словно рапсод сквозь незрячие бельма видел гораздо больше, чем положено видеть человеку, пусть даже человеку, отмеченному благосклонностью Муз.
Местные попрошайки были очень удивлены, когда приезжий в богатых одеждах вдруг сорвался с места и умчался к рыбным рядам, но вскоре вернулся и бережно опустил в миску рапсода свою лепту.
Две вяленые рыбешки.
Мелочь, дешевка.
Попрошайки были бы удивлены еще больше, увидев на следующее утро, как тот же приезжий отправился на северо-восточную окраину города, прошел между двумя холмами и исчез.
Как не бывало.
* * *
– Садись, – вместо приветствия сказал Гермий, хлопая по порогу своей хибары.
Иолай сел.
– Выпить не предлагаю. – Гермий смотрел себе под ноги. – У самого нету.
– Почему? – спросил Иолай.
– Потому, – серьезно ответил Лукавый. – Боюсь, Дионис тогда подслушает… и донесет, кому надо. Он у нас теперь папин любимчик, Дионисик-то! А мне с тобой нельзя встречаться, лавагет, никак нельзя…
Небо затянуло пеной облаков, стало прохладно, какая-то неугомонная птица во всю глотку орала на крыше, выражая свое отношение к жизни, – и Иолай почувствовал, что Гермий боится, отчаянно, до дрожи в коленках боится… чего?
