У Гитлера затряслись губы.
— Вы знали это, — произнес Бисмарк.
— Подозревал.
— Вы также были осведомлены о тех опасностях, которые скрываются в этом саду, так как Фелипе вам о них рассказывал. Шпиона убили виноградные лозы, когда он крутился у беседки.
Пистолет перестал дрожать. Это испугало Бисмарка.
— Это вы убили его, а не я! — внезапно завизжал он, тыча пальцем в Гитлера. — Вы послали его на смерть. Это вы убили из ревности Сталина! Рассчитывали, что сначала он убьет меня и Еву. Вы слишком трусливы, слишком слабы, чтобы открыто сразиться с кем-нибудь из нас!
Гитлер издал нечленораздельный вопль, сжал пистолет обеими руками и несколько раз подряд нажал на спуск. Лишь одна пуля достигла цели: пробила Железный Крест на груди Бисмарка и пронзила сердце шефа полиции. Он упал навзничь, шлем отлетел в сторону, а мундир с треском порвался. Убедившись, что Бисмарк мертв, я обнаружил, из-за чего порвался мундир. Оказывается, шеф полиции носил тяжелый корсет, и одна из пуль, видимо, перебила шнур. Это был очень тяжелый корсет, ему приходилось вмещать большое тело.
Мне стало жаль Гитлера, маленького, жалкого… Я помог ему сесть.
— Кого я убил? — бормотал он, запинаясь. — Кого я убил?
— Это Бисмарк послал то растение Еве Браун, чтобы заставить ее замолчать? Я слишком близко подобрался к разгадке?
Гитлер кивнул, всхлипывая, и вновь разрыдался.
Я оглянулся на дверь. Там кто-то стоял.
Это был Сагиттариус.
Я положил пистолет на камин. Фелипе кивнул.
— Только что Гитлер застрелил Бисмарка, — пояснил я.
— Похоже на то, — ответил он.
— Бисмарк велел вам послать то растение Еве Браун, не так ли?
— Да, превосходный гибрид! Обыкновенный кактус, венерианская мухоловка и роза! Яд, конечно, кураре.
Гитлер встал и вышел из комнаты. Мы молча смотрели ему вслед.
— Куда вы? — спросил я.
— Мне нужно на воздух, — донеслось уже с лестницы.
— Подавление сексуальных желаний, — сказал Сагиттариус, усевшись в кресле и удобно пристроив ноги на трупе Бисмарка, — причиняет нам так много страданий… Если бы только страстям, не видимым на поверхности, желаниям, запертым в мозгу, давали возможность свободно проявляться, насколько лучше был бы мир!
— Может быть, — вяло отозвался я.
— Бы собираетесь кого-нибудь арестовывать, герр Аквилинас?
— Нет. Мое дело — составить отчет о расследовании.
— А будут ли какие-нибудь последствия?
Я рассмеялся:
— Последствия есть всегда!
Со стороны сада послышался странный лающий звук.
— Что это? — спросил я. — Овчарки?
Сагиттариус хихикнул:
— Боюсь, что это растение-собака.
Я выскочил из комнаты, сбежал по лестнице и добрался до кухни. Тело, укрытое простыней, еще находилось на столе. Я собрался открыть дверь в сад, но внезапно остановился и буквально прилип лицом к окну.
Сад преобразился, охваченный неким безумным танцем. Листва двигалась, словно живая, и странный запах усилился, хотя дверь и была закрыта.
Мне стало казаться, что я вижу человеческую тень, бьющуюся в кустах с мощными ветвями. Услышал рычание, звук рвущейся ткани и пронзительный крик, завершившийся протяжным стоном.
Внезапно все стихло, и сад замер.
Я обернулся. Сзади меня стоял, скрестив руки на груди, Сагиттариус и глядел в пол.
— Похоже, ваше растение-собака разделалось с ним, — сказал я.
— Он знал меня… знал этот сад.
— Самоубийство?
— Весьма вероятно. — Сагиттариус опустил руки и взглянул на меня в упор. — Вы знаете, я любил его. Он был в некотором роде моим протеже. Если бы вы не вмешались, ничего бы не произошло. Он мог бы далеко пойти, при моем покровительстве.
— Вы найдете себе других протеже, — сказал я.
— Будем надеяться.
Небо стало понемногу светлеть. Дождь мелко кропил хищно дрожащую листву.
— Вы останетесь здесь? — спросил я.
— Да, я ведь должен ухаживать за садом. Слуги Бисмарка будут за мной присматривать.
— Не сомневаюсь.
Я снова поднялся по лестнице и выбрался из этого дома в холодный, омытый дождем рассвет; поднял воротник и стал пробираться по развалинам.
Гора
(Пер. с англ. Н. М. Самариной)
Двое оставшихся в живых вышли из саамской палатки, которую только что обшаривали в поисках провизии.
— Она уже была здесь, раньше нас, — сказал Нильссон. — Похоже, взяла все самое лучшее, что было.
Хольнер пожал плечами. Он давно ел настолько мало, что еда больше не имела для него особою значения.
Он огляделся по сторонам. Саамские хижины — ката, сооруженные из жердей и шкур, расположились невдалеке, на наиболее сухих участках земли. Двери не были застегнуты, так что кто угодно мог войти в опустевшие жилища с ценными шкурами, приготовленными для выделки, и оленьими рогами, подготовленными для отбеливания.
Хольнер в какой-то степени жалел саами: они не имели никакого отношения к катастрофе, и не нужны им были ни войны, ни насилие, ни соперничество. Но их загнали в убежища вместе со всеми. И они погибли вместе со всеми от бомбежек, радиоактивного заражения или просто задохнулись.
Нильссон и Хольнер находились на заброшенной метеорологической станции, неподалеку от норвежской границы. Когда они в конце концов починили свою рацию, худшее уже свершилось. Радиоактивные осадки к тому времени покончили и с дикарями в индонезийских джунглях, и с крестьянами из самых отдаленных мест Китая, и с фермерами-отшельниками в Скалистых горах, и с крестьянами-арендаторами в Шотландии… Похоже, только капризы природы, из-за которых, собственно говоря, они и очутились здесь в начале года, пока не позволили смертоносным дождям пролиться в этом районе шведской Лапландии.
Они полагали — вероятно, инстинктивно, — что остались последними живыми человеческими существами, покуда Нильссон не обнаружил следов женщины, двигающейся с юга на север. Кто она была, как уцелела — можно было только догадываться, но они свернули со своего пути и двинулись по следу. Два дня спустя они наткнулись на эту стоянку саами.
Было три часа ночи, но над горизонтом еще висело кровавым пятном солнце, потому что было лето — шестинедельное арктическое лето, когда солнце не заходит, тает снег в горах и рекой устремляется вниз в озера и болота равнин, где лишь случайная стоянка саами да грязный шрам широкой оленьей тропы говорят о присутствии горстки людей, живущих здесь долгими зимними месяцами.
Хольнер отвернулся от древнего горного хребта, который они только что пристально разглядывали. Что-то похожее на жалость внезапно накатило на него при виде этого покинутого стойбища. Он вспомнил то отчаяние, с которым обращался к ним умирающий человек, успевший по рации передать им о том, что произошло на планете.
