Душа, душа, почему тебе вздумалось повыть на луну?
Потому что тебя предали. Опять.
Пусто внутри. Пусто. И тишина… Я сжала зубы. Это – правильно. Ты живешь, чтобы служить. На конце короткого поводка дергается смерть твоего Хранителя и одной из важнейших наших опор в будущей войне. Держи ее. Только не выпускай. Ты должна.
Должна!
Потому что есть долг сильнее жизни… Потому что… Я закрыла глаза и привалилась боком к зубцу. Просто потому, что во мне сидит слишком много чести. Даже зная, что меня намеренно убивают, выжимают досуха, меня, фигуру слишком опасную своей известностью, чтобы дальше оставаться в игре, я все так же буду стоять на страже.
Я ткнулась лбом в холодный камень и бездумно уставилась вперед, где, нависшее над балконом, колыхалось ощерившееся когтями месиво. Стоит лишь ослабить контроль… Не могу. Не хочу и не буду. Каким бы он ни был, это мой волчонок, и я буду за него до конца. Ведь есть еще мой народ – то, за чье существование я билась всю жизнь. То, ради чего я жива. То, ради чего все это затевалось. И для Сумерек мой волчонок – шанс выжить.
Значит – он выживет. А я… Я устала.
До злобы, до боли, до сухого терпкого и колючего комка в груди устала от жизни. Я сгорбилась под лупящим по скрюченной спине дождем, и чувствовала, что и сейчас жалкие огрызки сил моих утекали к Хранителю. Я держала часть сознания непрерывно работающим, удерживающим нити контроля над стихией. Это почти не требовало энергии. Алекс это знал.
Я уронила голову на грудь. Кровь струилась по бокам, ногам, пальцам. Тело вспыхивало болью на каждое движение. Сил остановить кровь не было. Сил отсечь боль не было. Они все уходили на галерею.
Голова наливалась свинцом, руки застывали, а сердце билось редко, натужно, пытаясь вытянуть кровь оттуда, где ее уже давно не было. Тук… Тук…… Тук… Перед глазами замельтешили разноцветные дуги. Тук… Я устала. Я безнадежно, безмерно устала. Слишком, чтобы жить. Тук… Сознание подернулось липкой паутиной горячки, вязкой, клейкой, опутывающей мысли коконом бреда.
Навязчивого плаксивого бреда, в котором билось только одно: почему? Нелогичная, абсолютно непостижимо откуда взявшаяся боль. Почему душу мою залила пустота не сейчас, а много раньше?
Отчего больно? До пустоты, до безразличия, до того, что от жизни остается одно – усталость? Отчего катятся по щекам слезы? Отчего я зла на тебя? До ненависти, до крика, до желания убить?…
Тук… В ушах зашумело, а потом вдруг наступила тишина.
Тихо-тихо-тихо. Тихо…
И каменные плиты стремительно понеслись навстречу. Такие крас…
А потом я лежала, долго-долго, бездумно глядя в бездонные небеса. А потом вдруг поняла, что темное облако – не облако, а человек. До звериного рыка знакомый белокурый вампир. Стоящий рядом уже бог знает сколько. Ну вот и оно. Одно жаль – обряд не завершен. Все погибнет, и только потому, что я слишком многим мешаю. А на вампира я не смогу поднять даже палец. Не хватит сил.
Он рывком наклонился надо мной, окинул быстрым взглядом и сунул руку за пазуху. И за узким прищуром я разглядела очень, очень много тьмы. Но обряд… Я должна.
Попробовала пошевелить рукой.
Не могу…
Я смотрела на неподвижные, застывшие, заледеневшие пальцы, уже не чувствующие ничего, и кричала про себя – давайте же, давайте!… А они все лежали под стучащим дождем, уже почти мертвые отростки. А где-то совсем рядом не могли разомкнуть Круг десятки людей. И Хранитель… На глаза выступили злые, горячие слезы. Единственное горячее, что во мне осталось. Значит, сейчас. Я пошевелила вдруг поддавшимися одеревеневшими губами и прохрипела:
– Добивай.
Он резко развернулся на звук. Ко мне метнулась рука с кинжалом. Не ждал, что жива? Только, ради богов, одним ударом. Ну и… И вдруг я увидела, как у него кривятся губы. Оскалился, бросил:
– Дура!
Меня схватили горячие, ослепительно горячие для моего заледеневшего тела руки, сгребли в охапку и… притянули к другому телу и прижали, прижали так, что я забыла, что надо дышать. И чувствовать, и думать, и понимать… И только шепот, твердящий, как заклинание:
– Дура, дура, дура!
И только ладонь, зарывшаяся мне в волосы. И дождь, дождь, дождь… Сквозь туман, туман и дождь, я начала понимать, что он сидит жестком камне под зубцом, что я свернулась у него на коленях, что голова моя прижата к его груди, где бешено колотиться сердце, ненормальное, неправильное сердце. А потом… В меня потоком хлынуло тепло. Я зарылась в него пальцами, лицом, всем телом. Чьи-то пальцы что-то рвали, пытались что-то убрать, и я отбрасывала их, эти мешающие мне пальцы. И впитывала, впитывала жар, накрывший меня горячим одеялом. И вдруг почувствовала, что с теплом в меня струиться сила. Инстинкт рванулся к ней, потянул на себя, заполняя резервы. А потом проснулся разум.
Куртка, укутывающая теплым коконом. Разорванная рубашка и мои руки, пробравшиеся под воротник к живительно теплой коже. Весьма далеко пробравшиеся. О боги, боги, боги…
– Почему?… – один короткий вопрос. Один быстрый выдох. Но в нем было все.
– Ты как думаешь, Волчица? – один короткий, быстрый, злой ответ. И в нем тоже было все.
– Ответь…
– А что ответил бы твой Волк?! Что ответил бы твой Вожак, великий и ужасный, могучий Белый Волк, который таскался за тобой как собачонка?!! – он бросал фразы сквозь сжатые зубы, выплевывал их, глядя прямо перед собой стеклянными глазами. – Таскался по пятам, прыгал у твоих ног и вилял хвостом, высунув язык от восторга, если удавалось ткнуться носом в твою руку. Ненавижу тебя!!! – рыкнул он так, что я отпрянула. А потом тихо, едва слышно сказал: – Потому что сам хожу за тобой тенью, готовой валяться в ногах у последней шавки за возможность просто быть с тобой. За то, чтобы дать тебе выход из лабиринта, в котором тебя могли сожрать. За то, чтобы сейчас ты осталась жива. Такой же слепой идиот. С той лишь разницей, что ты была – его. Ненавижу!…
Он говорил, тихо, горько, а руки его, словно и не замечая слов, обнимали все сильнее, прижимали к груди, судорожно, резко, будто боялись, что сейчас я исчезну. А я лежала в кольце этих рук и чувствовала, как исчезает звенящая пустота в душе. Как уходит куда-то боль. Как комок из горечи и глухой тоски распадается, растворяется, исчезает.
И губы, горячо, торопливо, почти украдкой, но нежно-горько целующие. В мокрые от дождя щеки, веки, губы, нос, и снова в губы… И мои губы, открывающиеся навстречу, и целующие точно также торопливо, нежно, украдкой от богов. Пальцы, скользящие по шее, гладким щекам, зарывающиеся в волосы. И разум, вдруг рыбкой скользнувший в чужой, не встретив никак заслонов.
И слова вдруг перестали быть нужными. И из его глаз вдруг ушла копившаяся месяцами боль и злоба, а из поцелуев – осенне-горький привкус. И мне вдруг – вдруг захотелось жить. Все случилось разом, и именно вдруг. И все потому, что мы – быть может за все века, что знакомы – рассмотрели друг друга и себя самих до конца. И поверили тому, что увидели.
